Гурни повернулся в кресле к французским дверям и уставился на пастбище, перебирая в уме догадки. Особенности и сложности этого дела — как сказал бы Шерлок Холмс, его «уникальный портрет» — множились на глазах, создавая, словно электрический поток, магнитное поле, которое неумолимо притягивало его, распаляя желание распутывать клубок деталей, к которым нормальные люди испытывают естественное отвращение.
Его размышления прервал скрип боковой двери. Гурни уже год как забывал капнуть на петли маслом.
— Мадлен?
— Привет, — она зашла на кухню с шестью тяжелыми пакетами из супермаркета, по три в каждой руке, и взвалила все на столешницу, после чего снова вышла.
— Тебе помочь?
Она не ответила. Боковая дверь снова скрипнула, а спустя минуту звук повторился, и Мадлен вернулась со второй порцией пакетов, которые также положила на столешницу. Тогда она наконец сняла свою смешную перуанскую шапку фиолетово-зелено-розовых оттенков с болтающимися «ушками», которая всегда придавала немного шутовской оттенок всему, что она говорила или делала.
Гурни почувствовал, как у него дергается левое веко. Это был такой отчетливый тик, что он за последние месяцы несколько раз подходил к зеркалу, чтобы убедиться, что его не видно внешне. Он хотел спросить у жены, куда она ездила, помимо супермаркета, но опасался, что она уже рассказывала, а дать ей понять, что он не помнит, было бы стратегической ошибкой. Мадлен считала, что забывчивость, равно как плохой слух, — результат невнимательности. Возможно, она была права, потому что за двадцать пять лет работы в нью-йоркской полиции он ни разу не забыл прийти на допрос свидетеля, ни разу не пропустил судебное разбирательство, и из его ума ни разу не вылетело что-то важное о свидетелях — как они выглядели, что говорили. Он прекрасно помнил все, что имело хоть какое-то значение по работе. Было ли в его жизни хоть что-то, сравнимое по важности с работой? Если не столь же важное, то хотя бы сравнимое? Родители? Жены? Дети?..
Когда умерла его мать, он почти ничего не почувствовал. Хуже того: он испытал холодное, эгоистичное облегчение. Для него это было избавлением от обузы, упрощением жизни. Когда от него ушла первая жена, это тоже было избавление — от препятствия, от бремени необходимости считаться с трудным человеком. Приятная свобода.
Мадлен подошла к холодильнику и принялась доставать стеклянные контейнеры с остатками вчерашней и позавчерашней еды. Она выставила их в ряд на столешнице рядом с микроволновкой — их оказалось ровно пять. Она поочередно сняла с них крышки. Гурни наблюдал за ней с другой стороны кухонного островка с раковиной.