Он окликнул ее мягко и вкрадчиво:
— Рая! Ну давай, давай, приму. Может быть, полегчает, а? Ты не сердись!
И вдруг он закашлялся. Кашель рвал у него все внутри, душил: тело его, странно сжавшись в комок, судорожно билось на подушках; лицо, шея и грудь побагровели; изо рта вырывался непрерывный, захлебывающийся хрип; голова болталась; очки, скользнув по простыне, упали на пол. Учитель глотал воздух, тер грудь, и мне казалось, что она сейчас разорвется.
Мы встали и отошли от кровати. Один Никита помогал Раисе Николаевне. Уложив больного, она торопливо вышла в другую комнату и стала звонить по телефону.
Кашель прекратился, но при дыхании в груди учителя еще что-то хрипело и клокотало. Тимофей Евстигнеевич лежал бледный, по-детски беспомощный, крошечный. У меня сжалось сердце от жалости к нему. Я взял безжизненно свесившуюся руку его и бережно положил на кровать.
В это время вошел Сергей Петрович. Он пропустил впереди себя врача с маленьким чемоданчиком в руках. Врач пошел на кухню мыть руки, а Сергей Петрович, остановившись позади нас, не спускал с учителя черных, пристальных, обеспокоенных глаз.
Тимофей Евстигнеевич, не пошевельнувшись, не открывая глаз, тихо проронил:
— Многое с вас спросится, когда подрастете, большую ношу взвалят на плечи — не согнитесь. Где мои очки? — Рука учителя пошарила вокруг себя, не найдя очков, она опять повисла, касаясь пальцами пола. Больной забормотал что-то бессвязное, невнятное…
Врач подошел к постели и, не приступая еще к осмотру, сказал Сергею Петровичу:
— Его надо отправить в больницу.
Сергей Петрович сделал нам знак, и мы бесшумно вышли из комнаты.
На улице ярко светило солнце. Ветер чуть колыхал ветви старой липы, и листья ее шелестели.
…Тимофей Евстигнеевич умер через два дня в больнице. После смерти отца и убийства двадцатипятитысячника Горова это была третья смерть… Отца моего нет в живых, а вещи, сделанные его руками, живут и украшают жизнь людей. После Горова остался колхоз, который он помогал крестьянам создавать.
А что оставил учитель? По каплям роздал он себя нам, своим ученикам, — их у него были сотни. В душу каждого из нас он заронил зерно хорошего, которое, быть может, даст росток; росток поднимется и расцветет пышно и красиво, и мы будем благодарны ему за эти ростки и цветы.
1
Приближались экзамены. Они представлялись нам в виде высокого каменистого перевала на нашем пути, который мы обязательно должны были взять, чтобы идти дальше. Там — каникулы на два месяца, там — Москва.
О Москве мы говорили много и горячо. Она входила в программу нашей жизни так же верно, как экзамены, каникулы, новый учебный год. Нас беспокоил, а иногда просто повергал в панику только один вопрос: а что, если путешествие наше почему-либо не состоится?..