Выпили и с Дарьей. Толстяк, который уничтожил почти всю еду, припасенную молодухой, благодушествовал; старик, разомлев от выпитого, монотонно шамкал (его никто не слушал), а Михлюшка с потухшим окурком во рту клевал носом, изредка встревая в разговор толстяка с Дарьей,
Толстяк ударился в воспоминания;
— …Встречали как министра. “Волгу" черную к поезду подавали. Первым делом — в баньку. Попаришься — и за стол. А там — чего только нет! И разносольчики, и п-пиво, и балычок. А шашлыки?! О-о… — закатил он глаза. — К-коньяк французский, водочка как слеза… Золотые времена. Уважаемый человек был. Ревизор…
— За что на Колыму по этапу и отправили, — ехидно вставила Дарья.
— Язык твой п-поганый, — обиделся толстяк и демонстративно отвернулся.
— Вот чудак, я же пошутила, — потянулась к нему Дарья, обняла за шею, замурлыкала кошкой: — Прости меня, дуру…
— Ладно, — смилостивился он. — Т-ты помнишь Маланчука? Н-начальником милиции был.
— Еще бы не помнить. Тот, которому жена рожки приставила с заезжим художником, — Дарья пьяненько захихикала.
— Эт-то был человек… — не слушая Дарью, мечтательно прикрыл глаза-пуговки толстяк. — Не то, что н-нынешний…
— Он тоже ничего, — встрепенулся Михлюшка. — Мне справку подписывал. Обходительный.
— Нет, М-маланчук — человек, — гнул свое толстяк. — Вот при М-маланчуке…
— Ты при нем на демонстрации хаживал? — спросила Дарья и снова захихикала.
— У-у… — застонал от избытка чувств, переполнявших его душу, толстяк. — Б-были времена…
Заслышав о демонстрациях, оживился старик.
— Шешьть раз, шешьть! — воскликнул он торжествующе. — Шешьть раз ходил…
Маланчук, предшественник теперешнего начальника райотдела милиции, сумел оставить неизгладимый след в памяти старых колымских бичей. Обычно накануне Первого мая и Октябрьского праздника милиция устраивала облаву на всех “деграндированных элементов”, как выражался Маланчук. А рано утром, до начала демонстрации, бичей увозили в тайгу, километров за двадцать от города. “Чтобы не портили картину”, — бодро рапортовал Маланчук районному начальству. Шествие колонны бичей назад в город было зрелищем впечатляющим…
К компании с голодным бесстрашием подошел одноглазый пес-бродяга. С независимым видом он уселся на примятую траву и, высунув язык, шумно задышал — по-видимому, чтобы таким образом привлечь к себе внимание. Его единственный глаз требовательно, без обычной собачьей умильности, глядел на одутловатую физиономию толстяка, в котором лохматый бродяга определил самую важную персону застолья.
— Пшел… — лениво цыкнула на пса Дарья и швырнула в нет яблочный огрызок; не попала.