Понятие «мужички» или «мужики» в русском эпосе еще ожидает своего исследователя[6]. Однако конкретно в этом сюжете мужики всюду предстают враждебной силой. Микула прячет свою соху от «мужичка деревенщины», чтобы тот не «скольнул» драгоценный металл с сохи. С мужичков едет с дружиной собирать «получку» Вольга, а затем к нему присоединяется Микула. С напавшими на него «мужичками» Микула бился – причем битва эта описана в тех же терминах и оборотах, что и бой с какими-нибудь «погаными»:
Положил тут их я ведь до тысячи,
Который стоя стоял, тот сидя сидит,
Который сидя сидел, тот и лежа лежит.
И «мужичков» же собирающийся на них вместе с Вольгой Микула намерен поить пивом.
Недоумение рассеивается, едва мы вспомним о некоторых особенностях поэтического языка героических сказаний Древней Руси:
Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше
И стрелы по земле сеяше…
Тогда при Олзе Гориславличи
Сеяшетеся и растяшеть усобицами…
Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна,
А кровию польяна;
Тугою взыдоша по Руской земли!
На Немизе снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными,
На тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела.
Немизе кровави брези не бологомъ бяхуть посеяни,
Посеяни костьми рускихъ сыновъ…
Ту кроваваго вина не доста,
Ту пиръ докончаша храбрые русичи:
Сваты попоиша, а сами полегоша
За землю Рускую.
М.М. Плисецкий писал в «Историзме русских былин»: «образ войны метафоризируется в виде пахоты копьями, молочения телом, сеяния стрелами (или костьми)».
«Сравнение битвы с жатвой является одним из распространеннейших общих мест древнерусской словесности, широко представленным как в повествовательных жанрах, так и в переводной… литературе. Однако в «Слове» используется не только простейшее уподобление битвы жатве и косьбе, но и более нетрадиционные образы: молотьба и веянье… сев и всходы», – пишет Б. Гаспаров в книге «Поэтика «Слова о полку Игореве»». Как мы можем видеть в былине «Вольга и Микула», безвестный автор «Слова» не так оригинален и «нетрадиционен», как полагает исследователь.
Распахана была пашенка яровая,
Не плугом была пахана, не сохою,
А вострыми мурзамецкими копьями,
Не бороною была пашенка взборонена,
А коневыми резвыми ногами;
Не рожью была посеяна пашенка, не пшеницей,
А посеяна была пашенка яровая
казачьими буйными головами, –
гласит украинская песня – как видим, и здесь образ пахоты и сева используется для изображения боя.
«Другой метафорической проекцией, постоянно сопутствующей описанию битв в «Слове», является… пир – данный образ хорошо разработан в фольклоре и древнерусской литературе и включает в себя целый ряд постоянных компонентов: жажда, кровь-вино, опьянение (сравнение павших воинов с захмелевшими гостями)». (Там же.) За этими образами стоит конкретная ритуальная практика дружинной, а точнее – протодружинной воинской магии, пока мало исследованная на русском материале. Ее последние отблески – в «Песне о Нибелунгах», где бургундские витязи перед последним боем пьют кровь павших, и в одном из вариантов былины о передаче Святогором своей силы Илье Муромцу. Но здесь мы не будем углубляться в исследование данной темы. Заметим лишь, что метафора битвы-пира, в которой враги предстают угощаемыми гостями, действительно одна из самых распространенных в воинской поэтике Древней Руси. Вспомним хотя бы ответ Батыю пленных воинов Коловрата «Посланы отъ князя Ингваря Ингоревича резанского тебя, силна царя, почтити и честна проводити, и честь тобе воздати. Да не подиви, царю: не успевати