Искра от этаких слов вначале онемел, потом собрался рассвирепеть, но не успел, ибо Куделька напомнила:
– Батюшка твой когда в Ладогу отбывал, кто его против зла, у порогов ждущего, опасал?..
Проводы отца и слова старой колдуньи Искра, конечно, не позабыл. Но и пристально не размышлял о них, потому что это было больно. Сколькими дурными знамениями остерегала Твердяту Мать Лада, предвечная Хозяйка Судеб!.. А вот не разглядели. Не вслушались. Так уж привыкли на разум житейский только и уповать. Сам боярин и он, Искра, сын его недомысленный…
Он спросил глухо:
– Зачем бередишь?
Куделька ответила:
– Затем, что гордый батюшка твой мою наставницу не послушал, а ты меня, может, послушаешь. Если вправду хочешь по чести мёртвого упокоить, а живому жизнь сохранить…
Искра мрачно смотрел на неё с седла. О каком ещё живом девка толкует?.. О нём самом, что ли?.. Потом в памяти выплыл Вадимов суд, тёплое нутро меховой шубы и Куделькино невесёлое пророчество о судьбе злосчастного Торгейра. Как горевал по нему Харальд!.. А вдруг она и Торгейра сумела бы спасти?.. Если б дали ей тогда слово сказать, может, и усомнился бы чистый сердцем датчанин, не стал возводить на Замятню Тужирича облыжного обвинения, не сошёлся бы с ним в поле, с которого справедливый Перун не пускает неправого обратно к живым… Если бы он, Искра, боярский сын, ей хоть мало помог то слово промолвить…
Он хмуро полез вон из насиженного седла, ощущая, что на больной ягодице вот-вот откроется рана. Но ведь не самой хромоножке карабкаться на заводного коня, надобно хоть стремя ей подержать…
Медленно, как старуха, со ступеньки на ступеньку поднялась Крапива по стыло-скрипучему всходу, миновала незакрытую дверь, подняла над головой маленький масляный светильничек, найденный внизу, и поняла: вот оно, жилище батюшкино. Лавка с постелью, хранящей запах его, большой лубяной короб возле стены, из дому привезённый… старый, с детства памятный короб, что она несмышлёной девчушкой когда-то попортила ножичком, а батюшка её за ухо оттрепал, гневался… Взгляд Крапивы метался по бревенчатым стенам, ища какого-нибудь знака о судьбе отца. Но не было знака. Она, дура, поначалу возрадовалась, обнаружив, что в маленькой крепости не сражались, не отстаивали её от неведомого врага. И теперь вот отлегло от сердца, ибо не было в горнице ни разгрома, ни кровавых потёков…
Только лучше бы они, наверное, были. Как ни жутко это промолвить.
Горница, как и прочие хоромины, куда заглядывали они со Страхиней, не была ни ограблена, ни перерыта, как всегда случается, когда враги берут на щит поселение. Жильё воеводы глядело оставленным, да не просто оставленным, – брошенным в мгновение поспешного бегства. Бегства, когда спасаются в чём были, хватая лишь самое необходимое и дорогое…