— А сами Вы видели маску?
— Да.
— Буа-Рамэ, — сказал я, — мне также надо посмотреть на этого удивительного пленника.
— Уж не рехнулись ли Вы?
— Нет! Я должен видеть его. Если Вы не хотите помочь мне в этом, то я побегу вниз, ворвусь с саблей наголо в дверь зала и кинусь в комнату Сэн-Марса; что из этого выйдет — ляжет на Вашу совесть.
Я поднялся, и Буа-Рамэ, опасавшийся какой-нибудь беды, решил, наконец, исполнить мое желание.
— Прошу Вас, однако, не навлекать на меня несчастья, — сказал он. — Слушайте же, что я Вам скажу. Из моей комнаты ведет старинная трехъярусная винтовая лестница в большой зал нижнего этажа, где в данную минуту Сэн-Марс сидит со своим пленником за ужином. Дверь из этого хода в зал заставлена большим портретом Генриха Второго. Снимите свои сапоги, останьтесь в одних носках и ступайте через маленькую дверку на потайную лестницу; Вы не можете заблудиться. Спустившись вниз, Вы увидите два крошечных отверстия в двери; там, где на портрете нарисована пряжка кушака, помещается дверной замок; сквозь замочную скважину можно окинуть взором весь зал. Старайтесь не шуметь… Будьте осторожны и молчаливы!.. В остальном я умываю руки.
Пять минут спустя, я очутился, в носках, в потайном ходу. Мало-помалу мне удалось добраться ощупью до деревянной лестницы, тогда как вначале я шел по каменным плитам. Неслышными шагами спустился я до указанной двери, которую различил, благодаря двум маленьким круглым отверстиям, пропускавшим слабый свет. Нагнувшись, я прильнул к ним глазами и увидал странную картину. Шагах в тридцати от моего наблюдательного поста стоял роскошно сервированный стол, на котором возвышались два позолоченных канделябра с пятью зажженными свечами каждый. За столом сидели: Сэн-Марс, его младший офицер и высокий, стройный молодой человек. Последний был одет в костюм коричневого бархата, из-под его рукавов, из открытого жилета пышными сборками выступало дорогое кружево и ниспадало в виде воротника на плечи; на его пальцах сверкали перстни, густые волосы вились на голове, но лицо нельзя было рассмотреть, потому что его совершенно скрывала черная бархатная маска. Пленник с помощью тонкой, окружавшей голову, полоски стали, носил на себе этот гроб своего живого “я”, закрепленный на затылке, где я рассмотрел замочек. Маска, охватывавшая лицо наподобие забрала шлема, была снабжена подвижным подбородком, что давало возможность узнику свободно говорить, есть и пить, не снимая ее с головы.
Странный, зловещий вид замаскированного пленника заинтересовал меня до такой степени, что я не обратил внимания на разговор, который вели между собой собеседники; я не смел и не желал потерять ни одного мига, предоставленного для моих наблюдений. Мне все казалось, что мой взор проникнет сквозь маску, или, пожалуй, я надеялся, что пленнику будет позволено освободить свое лицо от железных уз… Но напрасно: маска оставалась крепко замкнутой и лишь с большим напряжением удалось уловить блеск огневых глаз, сверкавших из-под черного покрова. Однако до моего слуха доносились отрывочные фразы, и голос замаскированного звучал так благородно, так мелодично, что мне никогда в жизни не приходилось слышать ничего более приятного. К своему удивлению, я заметил, что двое солдат, прислуживавших за столом, приближались к таинственной личности не иначе, как с величайшим почтением, граничившим с раболепством, что Сэн-Марс собственноручно подавал ему кушанья, наливал вино и, обращаясь к нему с речью, сопровождал свои слова низким поклоном. Значит, под маской скрывался человек высокого происхождения, и какая-нибудь страшная тайна сделала этого несчастного заживо погребенным, превратила его в существо, которое стерегли, подобно дикому, опасному даже в клетке зверю, хотя он и казался кротким. Это подтверждалось видом четырех массивных пистолетов, лежавших на столе, по два у прибора Сэн-Марса и его подчиненного; заряженное оружие, очевидно, лежало тут наготове для того, чтобы уложить на месте замаскированного узника или каждого, кто вздумал бы освободить его, если бы не оставалось более никакого иного средства. Я был так подавлен этим неслыханным насилием, которому подвергался человек, предназначенный судьбой для того, чтобы занимать одно из высочайших мест в культурном обществе, что у меня невольно вырвался тяжелый вздох.