Бренвилье собрал последние силы, выполз из-под лошади и через минуту очутился на коне Сэн-Круа. Они понеслись сквозь ряды сражавшихся и, наконец, достигли безопасного места, где могли передохнуть. Но через мгновение снова раздалась команда: “Вперед!” — и, увлекаемые стремительным движением массы, они снова понеслись вперед.
Теперь и сам Монтекукули двинулся на врага со своим правым крылом. Началось страшное кровопролитие. Стесненные с трех сторон турки не могли уже пробиться сквозь неприятельские ряды.
— Вперед! Бей, руби! — раздавалось с левого фланга.
— Смерть собакам! — гремело с правого.
— Сан-Марко! Сан-Марко! — неслись крики из центра.
С дикими воплями и воем неверные обратились в бегство, стремясь к реке, чтобы положить это препятствие между собой и неприятелем.
Тысячи людей бросались с лошадьми в воду; Рааба вышла из берегов, в воздухе стоял гул криков, проклятий, выстрелов. Судорожные движения пловцов, ярость преследователей — все это представляло страшную картину истребления.
— Картечью в собак! Картечью! — крикнул Иоганн фон Шпорк.
Раздался рев смертоносных орудий, и после каждого выстрела новые жертвы всплывали на поверхность реки.
Резня продолжалась до четырех часов дня. Турецкие резервы, находившиеся в лагере, бежали; полумесяц отступил перед крестом. Турки спаслись в горы, однако двенадцать тысяч турецких воинов усеяли своими трупами поле битвы, и столько же погибло в волнах реки.
Когда солнце село, защитники креста могли отдохнуть от своей кровавой работы; по всему полю звучало торжественное: “Тебе Бога хвалим!”
В стороне от суеты, в глубине небольшого рва сидели двое мужчин. Это были маркиз Бренвилье и его спаситель, Сэн-Круа. Молодой полковник держал за руку поручика, на груди которого лежала голова спасенного.
— Я — Ваш должник, Сэн-Круа, — сказал маркиз, — без Вас я лежал бы теперь там, среди этих безмолвных тел.
— Я рад, что Вы спасены, маркиз, — ответил Сэн-Круа. — Но ведь я только исполнил долг солдата. Все за одного, один за всех! Будь я на Вашем месте, Вы, разумеется, снесли бы череп грозившему мне янычару. Вы раскрыли для меня свой кошелек, когда я отчаивался в своей судьбе; Вы ласково приняли меня в товарищи; Вам первому открыл я свое сердце, потому что чувствовал, что меня что-то притягивает к Вам. Вы помогли мне своим кошельком, я Вам — своей шпагой. Об одном прошу Вас: считайте, что мы поквитались!
Эти слова были сказаны с таким непонятным волнением, что Бренвилье с изумлением поднял взор на своего собеседника. Лицо Сэн-Круа было серьезно; на нем даже выражалось что-то похожее на страх.