В 1874 году Густава определили во второй подготовительный класс лицея в Гельсингфорсе, где уже обучался его старший брат Карл. Мальчики жили вместе с отцом в его городской квартире. Жизнь со свободолюбивым папашей повлияла на поведение Густава, и в результате его отстранили от занятий на целый год, обвинив в хулиганстве. По версии директора лицея, Маннергейм сколотил из сокурсников шайку и заставлял их бить камнями окна.
Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба драчуна и забияки Густава Маннергейма, если бы в 12-летнем возрасте его жизнь круто не изменилась — по причинам, от него вовсе не зависящим.
К 1880 году брак Маннергеймов окончательно развалился. Натура главы семейства — Карла Роберта — оказалась настолько широкой и увлекающейся, что все капиталы жены вкупе с собственным наследством в скором времени иссякли. И после 17 лет семейной жизни отец Маннергейма бросил жену и семерых детей на произвол судьбы, а сам сбежал со своей любовницей в Париж.
Чтобы рассчитаться с оставшимися после беглеца долгами, Хелен пришлось продать и поместье Вилльнес, и все движимое имущество, включая богатейшую коллекцию произведений искусства, собранную графом, и даже гельсингфорсскую квартиру. Забрав четверых младших детей, мать переехала в маленькое поместье в Латвии. Но если финансовый крах Хелен и смогла перенести, то бойкот, устроенный ей местной аристократией, истощил и до того подорванное здоровье женщины.
23 января 1881 года Хелен умерла от сердечного приступа в возрасте 39 лет.
Попечительство над оставшимися без родителей детьми взяло на себя семейство Юлинов. Они отправили Густава во Фредриксхамн поступать в дешевый кадетский корпус. В возрасте 15 лет Маннергейм стал кадетом на положении казенно-коштного, что означало проживание в казарме. Для Густава началась совсем другая жизнь: спертый воздух многолюдной спальни, подъем в 5.45, из пищи — только хлеб, картошка и селедка. Спесивый нрав кадета Маннергейма сделал его завсегдатаем карцера. Семья была в ужасе. Бабушка писала сестре матери, тете Хане, в Стокгольм, что у мальчика мрачное будущее. У него отсутствует чувство чести и не хватает ума даже на то, чтобы позаботиться о собственном развитии и закончить кадетский корпус, получив, таким образом, возможность зарабатывать себе на хлеб — то, что вынуждены делать другие бедные мальчики.
Но сам Густав не разделял мнения родни о своем мрачном будущем. Наоборот, в отличие от многих других кадетов, не утруждающих себя размышлениями о карьерных махинациях, он всерьез задумался о своем месте в войске Великого княжества Финляндского и пришел к выводу, что в качестве выпускника кадетского корпуса Фредриксхамна ему действительно мало что светит. Выход напрашивался один — поступить в русское военное училище, чтобы в дальнейшем сделать карьеру в России. Густав нацелился на Пажеский корпус в Санкт-Петербурге. Но на пути к реализации этого замысла возникло два препятствия. Во-первых, у него не было оценки «отлично» по поведению, во-вторых, не было средств. И тут отчаянный хулиган и дебошир проявил чудеса работоспособности и самодисциплины. Он упорно занимался по всем предметам и вел деловую переписку, стараясь привлечь к своей судьбе внимание влиятельных родственников и знакомых. В конце концов ему удалось подняться на третье место по успеваемости в классе и получить по поведению «хорошо». Директор кадетского корпуса пообещал дать рекомендации, а родственники по отцу заверили, что походатайствуют за него в Санкт-Петербурге. Густав уже собирал чемоданы, но директор кадетского корпуса не сдержал своего обещания, не дал рекомендаций и не поставил по поведению «отлично». К тому же родственники по линии матери решили: раз Маннергеймы хлопочут за Густава в Петербурге, то пусть они и платят за его обучение и проживание. Семейные дрязги протянулись вплоть до весны 1886 года, когда Густаву исполнилось 19 лет, и поступать в Пажеский корпус было уже поздно. Оставалось одно — заканчивать учебу во Фредриксхамне и выбирать между службой в Финской гвардии в Гельсингфорсе, либо в драгунском полку в Вилльманстранде, либо в одном из стрелковых батальонов, имевшихся в каждом ляне, на чем, собственно, и настаивало большинство из его родственников.