Его кожа светилась. Он сам светился в лунном свете, который подчеркивал совершенные черты его лица. Высокие и острые скулы. Нос. Тоже идеальный. Губы… Когда я посмотрела на его губы, у меня в животе что-то сжалось и по телу разлилось тепло.
— Наверное, тебе лучше уйти отсюда, — сказал он, пристально глядя на меня своими темными глазами.
Я вспомнила дом Рене, кровать в гостевой комнате, которая стала теперь моей комнатой, о том, что она меня ждет. Когда встанет солнце, начнется новый день, и мне надо будет идти в школу. Следовало возвращаться домой.
Но дом Рене — не мой дом. Я уже у себя дома, тут мое место. А вот Бену здесь делать нечего.
— Это тебе, наверное, лучше уйти отсюда, — повторила я. — Это все-таки мой дом.
— Ты не хочешь вернуться? — В его голосе я уловила удивление.
— Нет, не хочу, — ответила я. — Ты как знаешь, но все же не тебе указывать мне, что делать и куда идти, к тому же ты так и не сказал, что ты сам тут делаешь. Ты у меня дома, и если сейчас же не объяснишься, я вызову полицию.
Я просто пугала его. У нас был телефон, но я уже обратила внимание, что холодильник работает от солнечной батареи, значит, света нет. А это говорило о том, что и телефон — он у нас был, как говорил папа, «капризный» — тоже отключен. Тантосы на телефон плюнули давно — у них он постоянно отрубался.
— Ты правда не собираешься возвращаться? — спросил Бен.
Похоже, он был настолько удивлен, что я ответила:
— Ты что, не понимаешь, что это не твой дом?
— Я знаю, — чересчур серьезно произнес он. — Эйвери, я пришел сюда, потому что чу… — Он смолк.
— Чувствуешь? — повторила я.
— Тут произошло нечто ужасное, — сказал Бен, словно и не слышал моего вопроса или не хотел акцентировать внимание на том, что чуть не сказал «чувствую». — И все еще не… Тот, кто это сделал, на этом не остановится. Нет, он не собирается этого делать. Это еще не конец, и ты в опасности. Поэтому я сказал, что тебе лучше уйти.
— И как именно ты все это чувствуешь? — спросила я.
Бен отвернулся:
— Я… просто чувствую. Ага? — Он распрямился, словно чего-то ждал.
Может, моих обвинений в том, что он спятил. Наверное, если бы он сказал такое кому-то другому, именно это и услышал бы. Но мои родители учили меня, что мир не ограничивается тем, что видят люди, что в нем возможно все. Я жила в лесу, самые главные тайны которого оставались непостижимы для большинства. Я сидела рядом с разодранными телами собственных родителей — их уничтожили, словно они вообще были ничем. Сделать такое с человеком другой человек не мог. И я ничего не помнила, или помнила недостаточно, и не знала, что же именно с ними случилось.