Смотрит Волос, а все понять не может, слыхал он о христианах, как не слыхать, вроде бы все у них по-доброму да по-милосердному, живут, жалеют друг друга, а тут как в плен целый народ гонят. Да еще свои же. А вообще какие свои, когда варягов полно, только и знают мечами махать, ни бельмеса по нашему-то не понимают. Одна девка отстала, дружинник ее волосы длинные белые на руку намотал, над землей приподнял, девка орет, а он смеется.
Крещение на Суздале есть дело веселое…
Молится Волос, ворожит: «Защити народ мой, спаси народ мой от смуты этой, от погибели этой, от беды этой». А купец Добр, крещенный в Царьграде, ему вторит: «Так их, темных, так их, диких, спасенья своего не понимают, вон того подгони, – кричит, – мечом его, так его, ах, дикари, – говорит Добр, – вот сейчас окрестят, и благодать сойдет на них».
А уж первые ряды в Каменку сыплются, как утки да селезни, когда их со склизлого берега сгонят, барахтаются, малым детям глубоко, кто рядом стоит, их поддерживает, Емелю под мышки Горд поднял, он все выше его – Горду по грудь, Емеле – с головой. Но успел хлебнуть Емеля водицы суздальской, кашляет, плюется, а бабы запели, и стало голоса слышно – и мужики им помогают, поют бабы: «Месяц серебряный, солнце красное, река быстрая. Ночь темная, земля теплая, слеза горючая, дуб зеленый, зверь лесной, Велес-бог да Мокошь-матушка, сохрани и спаси род наш, вызволи из плена вражьего», – есть такая песня из плена выручальная.
И дружинники затихли. На самом берегу подошли люди в одеждах золотых да ярких, в шапках высоких, и что-то говорят, и крестятся, и кланяются. А что – не слышно, поют бабы, поют мужики, песню из плена выручальную, смотрит на них Волос и плачет, и помочь не может. А Добр радуется:
– Ах, – говорит, – как все по-божески.
Не выдержал кто-то из мужиков, на берег полез, что тут началось, одни поют, другие из воды двинулись, из-за голов-то не видно, что нельзя, а дружинники их в мечи да в копья, и теперь не плашмя, острием.
Льется песня, летит над водой, стонут, кого ранило, кровь по воде течет, держит Горд Емелю над головой, и по пояс Емелю вода кровавая моет. Сколько крестили, сколько убили, сколько просто утонуло, не считали, как в бою не считают людишек, сколько пало – столько пало, сколько выжило – столько выжило, к вечеру и на берег пустили, уехали дружинники, и стал пуст берег. Волос все Емелю искал, выходили бабы в рубахах мокрых – были в белых, стали в красных.
Посеченные, порубленные, раненые, исцарапанные. В воду тысячи загнали, а из воды сотнями считали. Не в каждой битве столько погибало, а потом все монахи жаловались: два, пять веков в церквах пусто, а на гульбищах да на игрищах народу тьма. Тыщу лет это жертвоприношение забывать станут… Пока новое, большее, в 1917-м и дальше – не совершат. Тогда и забудут – память жертвой этой перебьют.