шло через него в мир.
И он заговорил, заговорил внутренне устойчиво, жестко, резко, рьяно и внешне басовито, внушающе, он заговорил о человеке, который был когда-то побит камнями вот здесь, возле Лобного места, о том, какая это была ошибка, и москвичи помнят об этой ошибке и никогда не повторят ее, и залог этой памяти – цветы, которые принесли они, и, не переставая говорить, он подошел к куче камней, около которой лежала охапка свежих, ярких цветов – от анютиных глазок, маргариток до огромных бело-розовых гладиолусов и ярко-бордовых георгинов, похожих на медуз.
И положил свои скромные алые розы в это собрание цветов.
И отошел, не переставая говорить.
Он говорил, что, когда пришел этот человек именем Петр и у него нашли кровь, которой не было ни у кого из живущих в Москве, его предки оказались единственными, кто выступил против всех, они просили подождать более точных результатов анализа, но их не послушали. И для его предков было неудивительно, что потом, когда были созданы более чуткие машины, эту кровь нашли у каждого из живущих тогда и ныне, и она сегодня является той общей кровью, что позволяет им, собравшись вместе, бросить камень в человека, чья кровь чужда каждому, оказавшемуся здесь.
Общий чужой (или общий враг) – это праздник, который послало им время, и хотя все знали, что его предок был первым, кто бросил камень в Петра, памятник кому сейчас возвышался над кучей камней, все кивали.
– Я как самый чистокровный среди вас, – говорил генеральный процентщик, вскидывая к небу загнутый куриный нос, который удлинялся в свете факелов и напоминал клюв, и все кивали головами, хотя точно знали, что в его крови намешано такое количество разных процентов, что больше было только у челяди и жителей пригорода.
Бросить заветный камень и тем на время освободиться от этой тяжести.
И медленно карусель прошла по площади, и возле Петра выросла куча живых цветов, скрыв памятник и омочив его и цветы искренними слезами, от которых камень заблестел, а цветы открыли свои черно-бело-красно-желтые лепестки и испустили аромат, смешанный с запахом слез.
И когда эта огромная, похожая на фестивальные кольца, четырехкрылая мельница вернулась в начальное положение, опять заговорил генеральный процентщик. Теперь голос его был похож на раскаленный, льющийся в ковш металл, глаза сияли, как рубиновые шары на кремлевских башнях, в которые была налита чистая кровь основных народов, населявших Москву.
И голос гудел, как Царь-колокол, когда он падал с колокольни Ивана Великого, и кусок колокола начинал отваливаться, тоже гудя в ответ разбуженной земле.