Вот Франция-то, как наиболее обеспокоенная сторона, и ринулась обрабатывать Россию в пользу заключения прямого военного союза с ней. Естественно, против Германии.
Даже тугодум Александр III заколебался. Позиция же Гирса была отрицательной. Судьбы многих будущих прибылей повисли в сером воздухе петербургского мая 1891 года. А Франция всё настоятельнее хотела быть уже не только ростовщиком для России, но и её старшим воинским начальником.
В качестве кредитора французские Ротшильды обещали устроить России очередной заём. Через русских евреев они финансировали почти всё железнодорожное строительство в стране и контролировали бóльшую часть банковской системы. И вдруг… Вдруг Альфонс Ротшильд заявил, что он-де с радостью разместил бы в Европе заём российского правительства, но «не сможет этого сделать, пока в России не прекратятся преследования несчастных евреев». Если учесть, что в Петербурге на одного банкира-русского приходилось четыре банкира-соплеменника Альфонса, то претензия была «обоснованной», что и говорить.
В то же время российские друзья парижского шантажиста обрабатывали царя и намекали: вот, мол, если бы Россия стала прямым союзником Франции, то для союзника в вопросе о займе могло бы быть и послабление.
Александр всё же колебался, а Гирс был твёрд в своём отрицании разумности такого шага.
Тогда Ротшильд расторг договор с царем о займе, и…
И уже в июле 1891 года бородатый самодержец, сняв фуражку (чтобы не отдавать честь), слушал «Марсельезу». А французская эскадра, приглашённая с «визитом дружбы», швартовалась под звуки революционного гимна у фортов монархического Кронштадта.
Пятьдесят девочек поднесли морякам-французам под командой адмирала Жерве букеты цветов. Идиотствующая российская публика восторженно орала: «Vive la France!».
В результате кредиты были получены, летом 1892 года в Петербурге прошло первое совещание начальников русского и французского генштабов, а в октябре 1893 года русская эскадра прибыла с ответным визитом в Тулон. Теперь уже французская публика облегчённо ревела: «Vive la Russie!», а один из русских (русских ли, правда?) корреспондентов сообщал в свою газету: «Я в каком-то чаду. Где я? Что такое случилось? Какая волшебная струя соединила всё это в одно чувство, в один разум? Разве не чувствуется тут присутствие Бога любви и братства, присутствие чего-то высшего, идеального, сходящего на людей только в высокие минуты»…
Присутствие некоего бога здесь действительно имело место быть, но бога наживы и войны, что тогда было понятно лишь тем, кто всё это в видах будущей европейской бойни, переходящей в мировую, и затевал.