И Беллу по-своему любит. Она хорошая женщина, верующая очень. И супруг ее тоже.
— Расскажи еще, — попросил Жиль.
— О чем?
— О том, что тебе сегодня ангелы сказали. Ты же сюда не просто так пришла, а чтобы их послушать…
Он знал и об этой ее тайне. Он, наверное, был единственным человеком, который знал обо всех тайнах Жанны, впрочем, на самом деле этих тайн было не так уж и много.
— Ничего. — Жанна сорвала травинку и сунула в рот. — Сегодня они молчат.
— Тебе от этого грустно?
Жанна кивнула.
— А вчера?
— Вчера? — Ее глаза блеснули. — Вчера они говорили о том, что у нас с тобой есть великое предназначение…
Жиль слушал.
Ему нравилось слушать Жанну. И дело было вовсе не в словах, но, рассказывая, Жанна менялась. Ее некрасивое лицо делалось вдруг ярким и до невозможности привлекательным, Жиль не мог отвести от этого лица взгляда. Он смотрел на сестру.
Любовался.
И гордился.
И каждое слово, произнесенное ею, становилось истиной. Сердце то замирало, то пускалось влет, и тогда кровь стучала в висках, а голова начинала болеть. Но Жанна утверждала, что это нормально, что у нее всегда после бесед с ангелами голова болит… и если Жиль постарается переступить через эту боль, то тоже их услышит.
Он старался, но все равно ничего не выходило. Наверное, что-то с ним, с Жилем, было не в порядке. Быть может, и вправду он чересчур уж грешен? И греха не боится? Давеча на исповеди не признался ведь, что это именно он подкинул старику Жако толстую жабу. И про то, как подглядывал за кухаркой, которая к конюху бегает, а потом они вдвоем на сеновале ворочаются и охают…
И еще про многое иное.
Нет, то грехи мелкие, для бессмертной души Жиля и вовсе не опасные, но ведь грехи… Жанна вон утверждает, что только безгрешной душе голоса ангельские слышны.
И молится.
По утрам.
Днем.
Вечером. Порой часами на коленях стоит, и эти самые колени делаются красными. А кухарка, та самая, которая с конюхом знается, сказала, что будто бы Жанна ненормальная.
Чушь.
Жиль видел ненормальных. Вон в деревеньке живет Анри, про которого всем известно, что его англичане по голове ударили, когда деревню жгли. Давно это было, Анри тогда едва не помер, но выжил-таки, только с ума ослабел. И ходит криво, у него одна рука иссохла, стала на птичью лапу похожа, Анри ее к груди прижимает. А ногу подволакивает. И лицо перекошенное, слюни текут. Говорить он и вовсе не способный, лишь тычет корявым пальцем и мычит.
Не те были мысли, неправильные. О Боге надобно думать, который ниспослал великие испытания на землю, и только достойные люди эти испытания с честью выдержать способны… так говорит отцовский священник… он говорит много и красиво, а еще по-латыни, но тогда его никто не понимает почти…