Есть в людской психике, в психологии села, города и даже целого народа нечто, не поддающееся объяснению простой логикой. Народ, который почти восемь десятилетий покорно терпел куда более кровавые бани сталинских, например, репрессий; люди, у которых за одну ночь могли арестовать и уничтожить всех их близких: отца, мать, сестер и братьев и которые безмолвно поколениями несли в своих душах рабскую покорность любому кнуту, милицейскому погону, партийному чину; мужчины, женщины и дети, которые еще вчера ночью привычно, как по Божьей заповеди, сами записывали себе на ладони номера в очереди за буханкой хлеба, – эти самые люди по совершенно, казалось бы, мелкому поводу, не сравнимому, во всяком случае, с их исторической бедой и опытом их многотерпенья, вдруг перестали быть чувствительны к страху, обезумели.
Правда, в этот вечер город Екатеринбург, бывший Свердловск, еще и сам не знал размеров своего умопомрачения. Так, заболевая лихорадкой, человек в первый день чувствует лишь недомогание, головокружение, озноб, и ни он сам, ни самый лучший доктор не могут предсказать, как будет развиваться болезнь и какой высокой будет назавтра температура. Повышенная раздражительность народа, агрессивность, сыпь публичных скандалов и схваток с милицией, отмеченная кружочками на карте города в кабинете Вагая, говорили, наверно, о том, что больному нужен постельный режим, покой, крепкий сон и усиленное питание. Врач, однако, применял иные средства. Он применял водометы, дубинки и милицейские пистолеты «ТТ»…
– Все подходы к 19-му отделению заняты курсантами милицейского училища, – говорил Степан Зарудный, стоя над газовой плитой и с волчьим аппетитом поедая жареную картошку прямо со сковородки. – Туда не прорваться…
– Мы прорвемся, – убежденно ответил Анатолий Гусько. Гусько и еще два молодых «афганца», все трое в вылинявших и стареньких голубых беретах десантников, сидели в узкой, как пенал, комнате-квартире Зарудного, пили чай из разнокалиберных стаканов. У одного из этих «афганцев» рука была перевязана грязным бинтом, у второго ссадина на лбу была залеплена пластырем…
Квартира у Зарудного была типично холостяцкой – большой продавленный диван, немытая посуда в раковине, три алюминиевые тарелки вместо пепельниц (и все три полны окурков), форточка на морозную улицу открыта настежь. Сквозь эту форточку в квартиру доносился вой милицейских сирен и рев проносящихся мимо милицейских водометов, мотоциклов с колясками и «черных воронов».
Пережидая этот рев, Зарудный молча ел картошку, потом сказал, кивнув на окно: