– Люда! – шепотом сказал он, чувствуя, что все плывет перед глазами, а желудок, словно поршень, поднимается снизу к самым зубам.
Все бросились к нему, и только Федор Девушкин попытался остановить Люду. Несмотря на культурные наслоения, душа Федора была чистой, как водопад в норвежских горах. Он один сообразил, что происходит что-то не то.
– Не надо вам уходить, – попросил он ее спину. – Это неправильно!
Но Люда не вняла ему и не увидела, что с хозяином квартиры происходит нечто ужасное. Не оборачиваясь, она плотно закрыла за собой дверь, содрала с себя спортивный костюм и стала быстро и собранно одеваться, натягивая на себя вещи, которые почему-то казались ей жесткими, как наждак. Посмотрев на себя в зеркало, она увидела, что кожа ее ярко-розовая, почти клубничная, причем пылает не только лицо, но и все тело.
– Что, размечталась? – спросила она у своего отражения в зеркале. – Получила по морде?
Пока она вела диалог со своим отражением, в гостиной происходили драматические события. Побледневший как мел Грушин начал валиться назад, и его поймали, конечно, подставив руки. И Элина – возбужденная, ошалевшая, как маленький хищник, почуявший кровь, – жадно заглядывая в лицо Антону, спросила:
– Это инфаркт? Инфаркт, да?
Грушин, находившийся в аду, но при этом в полном сознании, длинно простонал, дрожа веками:
– Это тухлое яйцо…
Белоусов засмеялся, а Антон строго спросил, сведя брови к переносице:
– Ты сожрал тухлое яйцо?
– Я чувствовал, что с ним что-то не так… У него скорлупа была треснувшая… Ох, меня сейчас вырвет. Пустите меня!
Он выдрался из цепких пальцев и вороным конем проскакал к ванной комнате. Мысль о том, что Люда ушла, а он не остановил ее, лишь добавляла ему страданий, когда он склонялся над унитазом и исторгал из себя завтрак, лихорадочно проглоченный, не отмеченный сознанием. Хорошо, что Люда ела только бутерброды!
Потом перед его глазами стали летать черные мушки, он перестал связно мыслить и вывалился в коридор, смутно соображая, что происходит. Антон, разогнав всех сочувствующих, поил его на кухне какой-то дрянью, разведенной в трехлитровой банке. Он заставлял его пить эту дрянь маленькими глотками. Ее было много, слишком много, вся банка в него сразу не влезла, и где-то на половине ему снова захотелось опорожнить желудок.
Потом его уложили в постель, не в его обычную холодную, нетронутую чувствами постель, а в ту, где они были с Людой – простыни пахли ею, и наволочки тоже… И теперь ему казалось, что нет ничего чудеснее этого запаха, и Грушин утыкался в подушку, пытаясь вобрать его в себя, пропитаться им.