Чувствуя жадное любопытство взвинченной публики, Лёнька охотно, с удовольствием даже, давал показания, живописно рассказывал о подробностях, старался с юмором отвечать на вопросы.
Когда допрашивали свидетелей, он слушал с насмешливой кривой улыбкой их показания, часто поворачивал лицо в зал, разглядывал публику и поощрительно улыбался хорошеньким дамочкам.
Прямо перед Лёнькой сидел его адвокат Миша Маснизон. Это был щеголевато выряженный и на редкость тщеславный молодой человек. Защитником Пантелеева он стал совершенно случайно, и тот факт, что, вот, он участвует в таком громком процессе, защищая здесь не кого-нибудь, а главного подсудимого, и что всё это действо идёт при таком стечении публики — это невероятно разогревало Мишину голову, ему казалось, что и не Лёнька, а он, Миша Маснизон, здесь настоящая знаменитость.
Миша с важным, деловым лицом задавал вопросы свидетелям и подсудимым, с многозначительным видом, покачивая головой, выслушивал их ответы и, снисходительно улыбаясь, выговаривал, чеканя слова каким-то чужим, неестественным голосом:
— Тэк-с, — тянул он, играя дорогим вечным пером, удачно приобретенным при поступлении в адвокатуру, — тэк-с, значит, вы, свидетель, утверждаете, что мой подзащитный взял кольцо и сразу закурил папироску. Сразу, вы это утверждаете?
— Да, — растерянно отвечал свидетель, — кажется, сразу…
— Нет уж, извините, дорогой мой… — решительно допытывал его Миша Маснизон, — кажется?.. Или сразу?..
— Ну, сразу, — уже с раздражением говорил свидетель.
— Сразу, — многозначительно тянул Миша и так, словно бы эта деталь решала если не всё, то многое, торжествующим голосом отрывисто произносил: Вопросов больше не имею.
И тут же оглядывался на публику, чтобы уже наверняка убедиться, какое это произвело впечатление.
Суд заканчивался. Лёнька, которому уже надоел интерес публики, сделался немногословен. Он больше не оборачивался в зал, щёки его заметно пожелтели, его очень злили дурацкие и бессмысленные вопросы защитника. Лёнька понимал, каким будет приговор, и теперь, в эти минуты ему хотелось одного только — убежать, убежать как можно подальше из этого зала и от всех этих людей. Лёнька хорошо понимал, что приговор для него может быть только один. Он ждал и боялся этого приговора.
Глупая, бессмысленная надежда тихо мерцала в его сознании, и, чтобы раздуть эту ничтожную искру, этот бледный неживой огонек, он старался найти какие-то особые, необыкновенные, убедительные слова, которые он скажет залу сейчас, во время своего последнего слова.
Но Лёнька их не нашёл. И, к удивлению публики, жадно и нетерпеливо дождавшейся именно этого момента, Лёнька, когда ему было предложено последнее слово, потерянно улыбаясь, поднялся, зачем-то положил дрожащие руки на твёрдый барьер из равнодушного камня и неуверенно, каким-то чужим, посторонним, словно бы напрокат заимственным голосом выговорил: