– Меня волнует лишь одно. Если бы я понял, когда пришел домой, что Барбара не спит, что она впала в кому, и вызвал «скорую»… Это бы что-то изменило?
И получил ответ, который отпускал все грехи:
– Учитывая, сколько она выпила и сколько таблеток приняла, нет.
Но почему именно здесь он вспомнил все свои ошибки, большие и малые? Он знал, что жена могла умереть. И надеялся, что она умрет. В глазах своего Бога, естественно, он был так же виновен в убийстве, как если бы сам растворил эти таблетки и влил смесь ей в горло, как если бы поднес бокал вина к ее губам. Как он мог служить другим людям, отпускать грехи, когда не признавал свой собственный? Как он мог сегодня выступать перед паствой, если в его душе такая чернота?
Он вытянул руку и включил прикроватный светильник. Комната наполнилась более ярким сиянием, чем тот приглушенный свет, под которым он читал вечерний отрывок из Библии. Он встал с кровати и опустился на колени, спрятав лицо в ладони. Необходимости искать нужные слова не было. Они пришли к нему естественным образом, а вместе с ними пришло обещание прощения и мира.
– Боже, будь милостив ко мне, грешному.
Пока он стоял на коленях, на прикроватном столике зазвонил мобильный телефон, нарушив тишину неуместно бодрой мелодией. Этот звук прозвучал столь неожиданно, столь не к месту, что секунд пять архидьякон не мог его опознать. Затем он неуклюже поднялся на ноги и протянул руку, чтобы ответить.
2
Еще не было и пяти тридцати, как отец Мартин проснулся от собственного крика ужаса. Он подскочил в кровати и сел, застыв словно кукла, безумным взглядом уставившись в темноту. Капли пота стекали со лба и жгли глаза. Священник вытер лоб и почувствовал натянутую, ледяную кожу, словно он уже умер и окоченел. Постепенно, по мере того как отступал страх кошмара, комната приобретала очертания. Серые фигуры, более воображаемые, чем видимые, всплывали из темноты и становились привычно знакомыми: стул, комод, изножье кровати, контур рамы для картины. Шторы на четырех круглых окнах были задернуты, но из восточного он видел тонкую полоску слабого света, которая даже в самую темную ночь зависала над морем. Он знал, что начался шторм. Ветер крепчал весь вечер, а к тому времени, как священник собрался спать, завывал вокруг башни словно привидение-плакальщица. Но теперь установилось временное затишье – более зловещее, чем долгожданное, – и, застыв на кровати, он прислушивался к этой тишине. Никто не шел по лестнице, никто никого не звал.
Когда два года назад его стали мучить кошмары, он попросил, чтобы ему выделили эту маленькую круглую комнатку в южной башне, объяснив, что ему нравится вид моря и берега, а также тишина и уединение. Карабкаться по ступенькам вверх было очень утомительно, но по крайней мере он мог надеяться, что никто не услышит его ночных криков. Но отец Себастьян все равно догадался, в чем дело, или почти догадался. Отец Мартин помнил тот короткий разговор, который состоялся как-то раз после воскресной обедни.