Лев Григорьевич плакал, не стыдясь.
На мгновение глаза их встретились.
«За что?» – спросила душа Цфайсмана.
«За то, говно сраное, что ты не признал во мне брата», – ответила душа артиста.
По отъезде его для дачи объяснений, в девять вечера Лев Григорьевич начал писать заявление об уходе. Он знал, что в таких случаях пощады ждать бессмысленно.
Было четверть шестого, когда на улице послышался грохот. Дверь бара распахнулась. Двое парней подпотолочного размера направились к стойке.
– Что-нибудь выпить.
– Кофе? Колу?
Первый оглянулся на второго и снова уставился на хозяина. Тот молча снял два самых больших бокала и обратился к пивным кранам.
– И вот что, пусть чертов ниггер отдохнет.
Фраза прозвучала так, как она прозвучала.
– Чак работает у меня. Пусть сам решает, отдыхать ему или нет.
Меланхолия выдутых звуков слегка стихла. После паузы возобновилась, словно не знала, что ей делать дальше. Один из парней двинулся к эстраде.
– Приглуши звук, сынок, мы с дороги.
Негр подмигнул посетителю и взял чуть бодрее.
Реднек[1] пожал плечами и обернулся к товарищу:
– Ниггер, наверно, не говорит по-английски. Он понял, что я сказал?
– Послушайте, здесь штат Нью-Йорк, и этот, как вы выражаетесь, ниггер работает у меня. Он здесь играет, понятно?
Рука хозяина скользнула под стойку. Парни потянулись к объемистым поясам… Один положил руку на кисть другому. Волосатый черенок, а не кисть.
– Послушай, приятель, мы здесь проездом, пригнали два трака буйволятины и хотим только тихо выпить твоего поганого пива, а ты заставляешь нас слушать эту дрянь, да еще от чертова ниггера. Ты хочешь, чтобы мы приехали к себе и рассказали своим ребятам, что вы все тут стали бабами? Так, что ли?
– Рассказывайте кому угодно и что угодно. Этот парень мне нравится. Он просто бог в музыке.
– Ты называешь это музыкой?
Хозяин прикрыл глаза, вслушиваясь в бесконечный скрежет дня, навеваемый саксофоном. Потом повернул голову к вспотевшему Чаку.
– Чаки, сынок, сыграй им «Дорожную».
Во мраке мелькнули белые зубы. Мундштук был мгновенно протерт. Негр заиграл.
Монтана, – понеслась мелодия вдоль рыжих кустов, – край мой, где орлы залетают под самое небо. Желты твои прерии, безжалостен зной, край мой родимый. Здесь мне погибнуть, уйти в твою землю, безводную землю, навсегда. Смерть моя ходит под клетчатой робой, одна ты поймешь, почему я плачу сегодня, почему пью. И ты, Хастонберри, и ты, Эплстоунский холм, и вы, Джеромовы рвы, – что вылупились?
Дальше, все дальше я еду от детства, только не помню, кто брал мне билет, – играл саксофонист.