Я и не знал, что можно говорить о цветах. Я хочу сказать, не знал, что можно говорить о людях, всего лишь говоря о цветах, ни разу не произнеся слова «человек», «судьба», «смерть», «конец», «потеря». В тот вечер я это узнал. Кюре тоже умел обращаться со словами. Как Мьерк. Как Дестина. Но обращал их в нечто прекрасное. Перекатывал во рту с улыбкой, и вдруг какой-нибудь пустяк казался чудом. Должно быть, в семинариях этому учат: поразить воображение несколькими ловко сложенными фразами. Он рассказал мне про сад за домом священника, который никто никогда не видит из-за окружающих его высоких стен. Рассказал о пупавках, морознике, петуниях, турецкой и перистой гвоздике, о крючковатых анемонах, седумах, о резухе, которую называют «серебряными корзиночками», о гребенчатых пионах и «сирийских опалах», о разных видах дурмана, о цветах, которые живут всего один сезон, и о таких, что возвращаются из года в год, о тех, что распускаются только вечером и засыпают утром… А еще о розовых или фиалковых вьюнках, что красуются с зари до сумерек, раскрыв свои изящные венчики, но с наступлением ночи вдруг резко захлопываются, будто чья-то безжалостная рука стиснула, удушила их бархатистые лепестки.
Об этих цветах Кюре говорил другим тоном, нежели об остальных. Да при этом тоном священника. Да тоном цветовода. Тоном человека, познавшего и несчастья, и обиды. Я жестом остановил его, когда в темной комнате он чуть не произнес вслух название этого цветка. Я не хотел слышать это имя. Слишком хорошо его знал. Оно стучало в моей голове уже целых два дня, стучало и стучало. Лицо малышки вернулось ко мне, как пощечина. Кюре умолк. Дождь снаружи снова сменился снегом, снежинки стаями налетали на стекло. Словно потухшие и безжизненные ледяные светлячки, но которым на две-три секунды удавалось создать иллюзию жизни и света.
Потом я долгие годы старался, чтобы эти денные красавицы зацвели в нашем садике. Мне так и не удалось. Семена оставались в земле и упорно гнили, отказываясь подняться к небу, выйти из темной, сырой и клейкой массы. Процветали только чертополох с пыреем, которые вымахали на невероятную высоту, заполонили собой все на наших нескольких квадратных метрах, подавили всякую жизнь своим буйством. В конце концов, я позволил им победить.
Я не раз мысленно возвращался к фразе кюре о цветах, Боге и доказательстве. И решил, что в мире наверняка есть места, куда нога Бога никогда не ступала.
Отец Люран уехал в горы Индокитая, проповедовать евангелие племенам Аннама. Было это в двадцать пятом. Он зашел ко мне перед отъездом. Впрочем, не знаю, зачем ему это понадобилось. Может, потому что однажды мы долго проговорили, сидя в одних кальсонах и деля на двоих комнату и вино. Я не стал допытываться, почему он уезжает – вот так, вдруг. Все-таки он был уже далеко не молод. Просто спросил: