быть детей, — повторяю я. — И тем не менее ты её предаёшь? — Это она меня предала, — шепчу я. Болетта встаёт и стукает палкой о снег. — Мелочная ты душонка, — говорит она. У неё точно такое лицо, как бывало прежде, когда на неё накатывало, и ей приходилось тащиться на Северный полюс, чтобы охолонуться. — Что ты сказала, Болетта? — Она показывает на меня своей палкой. — Барнум, я никогда не злилась на тебя так, как сейчас. Я в таком бешенстве, что мне самой дурно. — Я пробую улыбнуться. — Ты сердилась на меня, когда я прогулял школу танцев, — говорю я. Болетта снова садится, она удручена и устала. — Сердиться и быть вне себя от бешенства — не одно и то же. По сравнению с моей яростью то недовольство просто фитюлька. — Тогда и я в бешенстве, — шепчу я. Она накрывает мою руку своей скрюченной. — Это ты зря. Тебе лучше бы любить Вивиан и маленького. — Я опускаю голову. — Я не могу, — говорю я. Болетта отнимает свою руку. — Если не можешь, значит, ты, Барнум, полчеловека. Вот и всё. — Теперь и я чувствую ярость, вполне неподдельную, словно весь гнев, который копился во мне годами с того момента, как полицейский припечатал меня тогда в лилипутском городочке, теперь собрался в один огромный пульсирующий кулак. — Ну-ка повтори, Болетта! Или боишься? — спрашиваю я. — Повторяй не повторяй, настоящим человеком ты от этого не станешь! — огрызается она. — Я выхватываю у неё палку, ломаю надвое и иду вниз, увязая в снегу. — Я не желаю тебя больше видеть! — ору я. — Ты слышишь, старая маразматичка! Я НЕ ЖЕЛАЮ ТЕБЯ ВИДЕТЬ! — И когда я оглядываюсь в последний раз, от неработающего фонтана, она всё так же сидит на скамейке на самом верху Блосена, сухая сгорбленная фигурка во всё более плотной пелене снега, и так именно она и пропадает с глаз моих долой.
Этой ночью я не могу писать. Снова включаю телефон. Во мне неукротимо крепнет та особая тревога, которая суть нервное окончание несчастья. Подпив всё, что оставалось в наличии, я принимаюсь разбираться в бумагах. Перечитываю то, что написал.
Море. Вечер
Корабль с головой дракона. На море штиль. Команда вынуждена грести. Единственный звук, который слышится, — ритмичные крики на каждый гребок. Корабль похож на тень, которая скользит мимо.
Усадьба. Утро
Май, симпатичная девчушка лет девяти, развлекается тем, что прокладывает по снегу следы. Кроме неё никого нет. Она уходит всё дальше и дальше от домов, к опушке леса.
У неё что-то падает в снег, и она останавливается поднять потерю: это украшение на шею, половинка амулета в форме звезды. Нагнувшись, она вдруг видит другое: ещё чьи-то следы. Гораздо больше её собственных. Они исчезают в лесу в двух шагах от неё.