— Антон Сергеич! — заныла Надежда. — Я же для дела… Я помаду вообще не употребляю. И кто про это узнает? Мы же никому не скажем. И только для сведения — в качестве улики использовать не будем.
— У кого помаду-то… взяла?
— У Соловей и у Соховой…
— Ладно, насчет объяснительной я погорячился. А как ты ее на экспертизу отдала без документов?
Надежда отвела глаза в сторону.
— Есть способ — я и вас потом научу.
Костов покачал головой — ну и подчиненная! Такая и сейфы в банках научит его вскрывать «ради дела».
— Ну, и что там с помадой?
— След на рубашке Лосского оставлен помадой, которой пользуется Алена Соловей, — провозгласила Надежда и с удовольствием увидела ошарашенную физиономию шефа.
— Все это очень хорошо, — через несколько секунд заговорил Костов задумчиво. — Твоя идея о том, что нам нужна Соловей, достойна некоторого внимания. Представь, она и мне пришла в голову. Я узнавал в «Останкино», как можно найти Соловей. Так вот, она работает по неделям. Неделю ведет «Культурные новости» по три выпуска в день, потом — неделя отдыха. У нее сейчас свободные дни, но дома ее нет — ей много раз пытались дозвониться, та же Марфа Просина. Соловей пропала, будто вовсе не бывала. Отсутствует. Исчезла.
— Вот это да! — невольно ахнула восхищенная Надежда. Шеф, которого, как она надеялась, надолго озадачила своим сообщением о помаде, опять «смеялся последним».
Все вызывало тошноту. Пока Абдулова вели по коридорам Бутырки на выход, открывали скрежещущие двери, заводили в тесные грязные каморки (здесь даже кабинет начальника тюрьмы производил впечатление темного запущенного безнадежного места), оформляли документы, выдавали ему по описи его вещи, он боялся одного — вдруг весть о его освобождении под подписку о невыезде окажется шуткой ментов. И перед последним шагом в светлый проем двери, ведущей на улицу, на последнем рубеже, отделяющем его от привычного комфортного и беззаботного мира, на его пути вдруг возникнет зловещая фигура. Он видел ее воочию. Огромный темный силуэт, лица не разглядеть, да и не в лице дело. Главное — вытянутая вперед, прямо ему под нос, рука с мятым ордером. Именно мятым — здесь все несвежее, мятое, замусоленное, затертое, продавленное, гниющее… Абдулов аж передернулся. Что за зловещая фигура? «Не знаю, — бормотал про себя Абдулов. — Опер, или прокурор, или начальник СИЗО, либо его замполит…» Лицо у Абдулова было угрюмое, сосредоточенное, заторможенное — от внутреннего напряжения, от ожидания дурного и от надежды на хорошее. Офицер, ведущий его на выход, на чьи шутки-прибаутки Абдулов реагировал тупо и вяло, про себя удивлялся: «Чего дуется, как мышь на крупу? Радоваться должен, что освобождают…»