Больной поел с большим аппетитом. Был слаб, но постоянно в сознании. Мир вокруг него обрел прежние очертания, однако все еще виделся сквозь пелену. Это раздражало Сульта. Он размахивал руками, как будто пытался ее убрать. Ведь он ждал сына.
За окном светило яркое солнце, сверкала морская гладь. Сульт захотел работать, и ему принесли все необходимое. Анна поддерживала подушку. Сульт неуклюже захватил карандаш и провел на бумаге тонкую линию, с которой обычно начинал работу, – границу, отделяющую небо от моря. Однако, опустив глаза на листок, он ее не увидел. Сульт заметно расстроился и сделал знак Оскару принести линейку, что тот немедленно исполнил.
Но пока Оскар водил по этюднику линейкой, пытаясь установить ее строго горизонтально, отец перечеркнул листок, вложив в этот жест всю свою силу. Он убрал линейку – бумага осталась чистой. Тогда отец понял, что произошло, так писал Оскар в своем письме, и сдался.
Сульт умер, когда ему изменило зрение. Он ушел головой в подушку и окончательно впал в забытье. Ему дали морфин и камфору. Дыхание стало неровным. Пульс то едва прощупывался, то бешено колотился. К утру сердце перестало биться.
Абелю немедленно телеграфировали в Сурабаю: «Father left us peaceably evening 20. Mother composed, healthy, urging postpone journey after war. Await letter»[40].
И Абель остался.
Между тем у нас наступило лето.
На улице жарко. Деньги закончились, и я возвращаюсь домой. Жизнь – бесконечная авантюра, смысл которой всегда от нас ускользает. Чем я, собственно говоря, занималась этой зимой?
Я блуждала среди мертвых. Сейчас мне трудно об этом говорить, но их души кружились вокруг меня, словно листья осенью. Удалось ли мне удержаться в рамках дозволенного, не оскорбила ли я кого-нибудь из них? Это мне неизвестно. Граница между живыми и мертвыми не менее иллюзорна, чем между миром воображаемым и реальным, сном и явью. Жизнь смыкается вокруг собственной загадки.
Я? Слово извивается в воздухе струйкой дыма и тает, избегая любого предписанного значения. Но я не дым. И я снова и снова пытаюсь втиснуть его в форму, которая оказывается ему тесна. Так и живу, сдавленная со всех сторон стенками сосуда, в который заключила себя сама. И не только себя. Потому что же такое «другие», как не грубые знаки, начертанные нами в воздухе?
И этими другими – струйками дыма – я умудряюсь порой надышаться буквально до тошноты. Таков мой опыт дуальности. До боли знакомое ощущение жизни во лжи: я лгу, ты лжешь, они лгут… Все мы не то, что о себе утверждаем.
Сегодня утром в метро я видела улыбку – красивую, искреннюю и немного загадочную. На лице большого чернокожего человека, который как раз собирался выходить из вагона. Он как будто только что расстался с тем, кого очень любит. Я поискала глазами, но не обнаружила, кто бы это мог быть.