Трудно было определить, какое время суток изображала акварель. На ней как будто вообще не существовало ничего конкретного, единичного. В то же время четко просматривались очертания берегов, мыса, кроны деревьев. Пожалуй, здесь лучше всего подошло бы сравнение из области музыки: аккорды, сочетания звуков, опрокинутые в безвременье. Современный джаз или что-то старинное – текучее, скользящее.
Ручьи, журчащая вода, сочащийся свет.
Откуда он? Из глубины картины. Не от луны, солнца или другого изображенного источника, но именно из субстанции материала. Это был непредусмотренный, случайно задержавшийся свет, некогда поглощенный предметами и теперь прорывавшийся наружу.
Такой я вижу сейчас эту картину. Отголоски воспоминаний снова заполняют мое воображение. Поэтому, наверное, будет ошибкой утверждать, что это был пейзаж. Скорее настроение. Состояние покоя, переполняющей душу тишины, медитации. Именно так. Акварель представляла собой медитативный акт.
Это было погружение в действительность, присутствие. Дедушка Абель писал, закатив рукава, низко склонившись над столом и совершая медленные, как в трансе, движения руками. От долгого пребывания на солнце его лицо покрылось загаром, который уже не сходил, но кожа оставалась мягкой. Гладко выбритые щеки блестели, глаза переливались оттенками синего и серого.
Глаза сверкали, как вода. Дедушка носил седые усы. Он был лыс, только за ушами серебрился седой пушок, словно остатки венца, возложенного на чело патриарха. Дедушка и в самом деле имел склонность к тирании и отличался вспыльчивым характером. При этом его черты выдавали нежность, ранимость.
Именно таким я помню его до сих пор. В восемьдесят с лишним у него был рот, который приятно целовать, и руки, заключавшие меня в самые крепкие и теплые объятия. Это я могу сказать наверняка, потому что каждый вечер приходила к нему в спальню пожелать спокойной ночи. Обычно в это время дедушка уже лежал в постели, в сшитой бабушкиными руками пижаме.
Я прикладывалась щекой к его яремной яме, которая пахла одеколоном 4711[12]. Дедушка так крепко прижимал меня к себе и держал так долго, что я поневоле начинала бояться, что он не собирается меня отпускать. Однако хватало легкого движения, намека на желание освободиться, чтобы он отнял руки. Я точно помню это по тысячам объятий.
Однажды вечером мы с дедушкой сидели на берегу одного из прорытых им каналов. Рядом находились и другие взрослые, они беседовали о чем-то таком, чего я не понимала. Дедушка прижимал меня к себе так крепко, что я стала задыхаться. К горлу подкатил неосознанный ужас: что, если я больше никогда не смогу пошевелиться, сдвинуться с места? И никому из окружающих не было до меня никакого дела.