— Пожалела хозяйка дровишек, — посетовал майор.
— Нет. Просто она зимой не живет в этой комнате. Натопила ради нас. А разве холодное помещение с первой топки нагреешь?
— И то может быть, — согласился Наливайко. — Леонид Алексеевич, а почему ты думаешь, что личная жизнь Дубовой была неудачной?
— Теперь уже все равно… можно и сказать. Я Нину Владимировну любил. Она это знала и, кажется, капельку сочувствовала. По временам мне даже казалось, что я для нее тоже небезразличен, и если бы не Дробот… — Валуев приподнялся на локте, не замечая, что спине сразу стало холодно. — Может быть, и от ревности… Но этого человека я всегда недолюбливал. Есть в нем что-то нахальное и вместе с тем змеиное…
«Дробот! — подумал майор. — Как только заговорят о Дубовой, обязательно вспомнят и Дробота».
— Я мало его знаю, чтобы сказать о нем что-нибудь конкретное, — как бы сомневаясь, заметил Наливайко.
— И я видел его всего раза три. Но не в этом суть. Любовь его и Нины Владимировны, — казалось бы, дело минувших лет. У него семья. Нина Владимировна человек принципиальный, разрушать семью не стала бы. Но освободиться полностью от любви к этому человеку она не могла. Он знал это и… травил старую рану, хотя внешне было все благопристойно. Он называл Нину Владимировну сестрой, а она его — братом.
«Ревнует», — решил Наливайко.
Как бы поняв его мысли, Валуев продолжал:
— Не подумайте, что я ревную. Будь Нина Владимировна жива, я бы ни за что не сказал вам этого.
Захрустела солома на бамбетле. Валуев лег и стал подворачивать под себя одеяло.
— Леонид Алексеевич, вы провожали Дубовую домой седьмого ноября? — спросил майор. — Как она себя вела в этот вечер?
— По-моему… она была потрясена каким-то горем. Даже больше. Ей казалось, что она чуть ли не напрасно прожила свои тридцать три года… Спрашивала, что чувствует человек, когда его ударит свой, близкий. Вспоминала страшный сон, когда поднимаешься в гору с другом и вдруг… падаешь в пропасть… Помню, я потом подумал, что Нину Владимировну обидел или оскорбил близкий ей человек. У меня пало подозрение на Дробота. Но чем он мог оскорбить Нину Владимировну, я до сих пор не могу даже предположить.
«Опять Дробот. Ну и крепко же его возненавидел Валуев, если все беды взваливает на него», — с сочувствием думал Наливайко.
— Ну и что же дальше? — допытывался он у замолчавшего Леонида Алексеевича.
— А ничего. Она вошла в дом, и… все.
Разговор оборвался. По приглушенным вздохам, по едва уловимому шуршанию соломы, Наливайко понял, что Леонид Алексеевич не спит.
После возвращения в Рымники майор старался найти повод продолжить разговор о Дубовой. Повод найти было нетрудно. Валуев теперь уже не был таким замкнутым, нелюдимым, каким он казался Сергею Петровичу первое время. После памятной ночевки на одном бамбетле Валуев подружился с майором и однажды предложил ему: