Близняшкам было страшно. Очень страшно. А время шло так неспешно, что казалось, будто оно и вовсе остановилось, будто эта ночь никогда не сменится ярким солнечным светом. Мнилось, что вечно будет шуршать листва в саду, за решетками, сквозь которые проникает ласковый ночной ветерок, колышущий полупрозрачные занавеси; что вечно холодный лунный свет будет заставлять причудливые тени танцевать свои безумные танцы; что мир замер, потрясенный невиданным кощунством, творящимся в гареме, и будет теперь пребывать недвижным во веки веков. И там, за дверью, мужчина и женщина тоже останутся навечно, а Узкоглазый Ага застыл у этой двери каменным изваянием – даже дыхания не слышно… Что во всем мире в живых остались лишь Михримах и Орыся, но и они скоро умрут, поглощенные лунным светом и пляской теней, умрут – и присоединятся к таинству, вершившемуся этой ночью. Наверное, вот так, подумалось Орысе, и превращаются в ветер и ручейки те несчастные невольницы, о которых поется в печальных песнях с родины ее матери. Те, которые не выдерживают неволи и бросаются за борт галеры или смотрят в окошко, живя в роскоши в гареме у паши, но мечтая об отчем крае… Превращаются в ветер и летят туда, где остались их безутешные мать и отец; ручейком быстрым текут в милые сердцу места; серыми пташками по весне возвращаются под крышу родного дома. У нее, Орыси, нет отчего дома, кроме того, в котором она родилась и выросла, – куда ей лететь, к кому течь? А ведь она здесь умрет…
Дверь снова с легким скрипом отворилась – вышел Ибрагим-паша. Буркнул Доку-аге что-то неразборчивое и быстрым шагом, почти бегом ушел прочь. Тени на потолке заколыхались, запах роз из сада стал еще сильнее, а сердца девочек взволнованно забились. Скоро их вынужденное заточение закончится!
Наконец из-за двери показалась и Хюррем-хасеки.
– Госпожа? – Наверняка Доку-ага вновь поклонился.
– Не волнуйся. – Голос матери чуть дрожал, хотя звучал спокойно. – Это последнее свидание. Больше не будет.
– А если он захочет…
– Не захочет. Сказала же – не волнуйся. Это было прощанием.
– Да, госпожа.
Хюррем немного помолчала, а затем быстро, почти взволнованно задала вопрос:
– Ты осуждаешь меня?
– Разве я могу?..
– Ты все можешь. Так осуждаешь или нет?
На сей раз несколько секунд молчал Доку-ага.
– Нет, госпожа, – наконец сказал он. – Ты в своем праве. Я не вижу, как еще ты могла бы поступить.
– А если б увидел, осудил бы? – В голосе Хюррем зазвучала невеселая усмешка.
– Тоже не осудил бы. Ты – госпожа, а я – твой слуга. Для меня ты не можешь быть неправой.