Мои драгоценности и ту одежду, что чего-то стоила, Луис потихоньку продавал, на это мы и жили. Мы с Михаилом едва разговаривали. Он бродил, как привидение, по нашему темному дому, все больше горбясь и хромая. Скоро он уже не в силах был удержать в руках книгу. Читать тоже было трудно, сдавали глаза. Теперь он не плакал – смеялся. От этого смеха, который я слышала порой по ночам, стыла кровь в жилах. Была тетрадь, в которую он что-то постоянно писал своим почерком, все менее разборчивым: руки быстро атрофировались. Если приходил доктор Шелли, Михаил запирался в кабинете и не выходил, пока его друг был у нас в доме. Я поделилась с Шелли своими страхами – мне казалось, что муж замышляет самоубийство. Шелли ответил, что он боится куда худшего. Я не могла, а скорее не захотела его понять.
Еще у меня была навязчивая идея, которая, казалось, спасет наш брак и облегчит страдания Михаила: я хотела ребенка. Казалось очевидным, что появление ребенка даст Михаилу силы жить и покончит с нашим отчуждением. Такие иллюзии завели меня очень далеко. Я помню, как порой дрожала всем телом, страстно жаждая получить это маленькое, спасительное для нас существо, эту надежду на будущее. Мне снилось, что я держу в руках младенца, и младенец этот – Михаил, маленький, невинный и счастливый. Как хотела я спасти и продолжить его жизнь в жизни сына, как мечтала очистить его тем самым ото зла и несчастья! Я не могла позволить, чтобы эту мою мечту Михаил разрушил, догадавшись о ней и отвергнув. Другая трудность была просто в том, чтобы остаться с ним наедине – уже долгое время муж меня избегал. Не желал показываться в своем уродливом, деформированном теле. К этому времени болезнь дошла до речевых центров, и он уже не говорил, а мычал и неразборчиво бормотал, приходя в ярость от стыда и бессилия. Питаться теперь он мог только жидкой пищей. Все мои попытки внушить ему, что меня не отвращает его физическое состояние, что только я могу до конца понять и облегчить его страдания, лишь ухудшали положение. Но я была фанатична, упорна и сумела единственный раз в жизни обмануть Михаила. Обман этот, однако, вышел мне боком. Худшей ошибки я в жизни не совершала!
Когда я объявила Михаилу о своей беременности, реакция его была поистине ужасающей. Он просто исчез на целый месяц. Луис нашел его в старой оранжерее в Сарья в тяжелом состоянии, без сознания, едва живого. Оказывается, он работал – на пределе сил, без отдыха, без пощады к себе. Он сделал себе протез глотки и теперь мог говорить. Внешность его с этим аппаратом стала просто чудовищной. Появившийся голос – низкий, напряженный, пугающий – делал его совсем чужим. Во рту стоял металлический зубной протез, блестевший сталью. Узнать прежнего Михаила можно было только по глазам. Но внешность, как она ни ужасала, не была так страшна, как пылающий внутри его ад, пожиравший душу, которую я так любила. Рядом с Михаилом, который лежал на полу оранжереи без сознания, Луис нашел множество заметок, чертежей и деталей механизмов. Пока больной восстанавливался, а спал он почти три дня, мы показали все это доктору Шелли. Выводы доктора внушали еще больший страх. Михаил совсем обезумел. Он разрабатывал идею полного замещения человеческого тела протезами и искусственными органами с опережением смерти – до того, как она разрушит организм. Мы поместили больного в специальной комнате на самом верху башни, откуда он не мог выйти и где не мог себе навредить. Рожая дочку, я слышала, как сверху доносятся дикие вопли мужа, где он был заперт, как дикий зверь. Дитя мое у меня отобрали, я не провела с ребенком ни дня. Доктор Шелли тут же забрал дочку, поклявшись воспитать как свою собственную. Ее зовут Марией, и, подобно мне, она не знает своих настоящих родителей. Все, что во мне оставалось живого и способного любить, доктор унес вместе с ней, но я знала: другого выхода нет. В воздухе уже сгущалась атмосфера неминуемой трагедии. Я чувствовала ее, как разлитый кругом яд. Оставалось только ждать неизбежного. Удар же, как это всегда бывает, был нанесен, откуда его меньше всего ждали.