Она ничего не сделала, чтобы опровергнуть это предположение.
– Добрый день, – я сделал вывод, что могу продолжать, – меня зовут Оскар, я звонил вам утром…
В ее взгляде промелькнуло любопытство.
– Помню. Сюда, пожалуйста.
Мы шли за Марией Шелли, а ее хрупкая фигурка, распространяющая запах роз, плыла перед нами, будто ступая по облакам, как балерина в странном танце в замедленной съемке. Я бы сказал, что ей около тридцати, но выглядела она моложе. У нее было забинтовано запястье, а лебединая шея закутана в платок. Обширная приемная, по которой нас вели, была затянута бархатом и заставлена зеркалами. Пахло музеем и давно минувшими временами.
– Спасибо, что согласились нас принять. Это моя подруга Марина.
Мария воззрилась на Марину. Я всегда наслаждаюсь тем, как женщины впервые оглядывают друг друга при знакомстве. Этот случай был особо впечатляющим.
– Очень приятно, – наконец отозвалась Мария Шелли. Она слегка тянула гласные. – Видите ли, мой отец – человек весьма преклонных лет и хрупкого здоровья. Настроение его часто меняется. Прошу вас не утомлять его.
– Ни в коем случае. Не беспокойтесь, – заверила Марина.
Нас повели дальше в глубь дома. Мария двигалась просто-таки с балетной грацией.
– Так вы говорите, что у вас есть что-то из вещей покойного Михаила Колвеника? – спросила она.
– Вы его знали? – спросил я в ответ.
Лицо ее стало задумчивым.
– На самом деле, пожалуй, нет… Я много о нем слышала. В детстве, – добавила она тихо, словно про себя.
Стены, затянутые черным бархатом, были увешаны гравюрами и благочестивыми картинами: много святых и дев, и еще больше мучеников в агонии. Толстые ковры были темными и поглощали тот неяркий свет, которому удавалось просочиться сквозь задернутые гардины. Пока мы шли за хозяйкой по безрадостной галерее, я подсчитывал, сколько лет она здесь живет с отцом. Неужели всегда одна? Выходила ли она за эти стены, имеет ли опыт жизни, замужества, счастья в большом мире?
Мария Шелли остановилась у одной из дверей, постучалась.
– К тебе можно, папа?
То, что жизнь оставила от доктора Шелли, пряталось под многочисленными одеялами в кресле у камина. Его дочь оставила нас с ним наедине. Когда она уходила, мне стоило немалых сил оторвать взгляд от ее осиной талии. Дряхлый доктор, в котором уже ничего не было от молодого красавца на найденном фото, изучал нас с молчаливой подозрительностью. Старческая рука на подлокотнике кресла дрожала. Запах одеколона не побеждал запаха болезни. Саркастическая улыбка едва прикрывала отчаяние и усталость. Он не одобрял ни нас, ни остающийся после него мир, ни собственную жизнь.