Вскоре возле тети Лизиной и Аниной пуховок ложатся еще две. Женщины плотно обступают кровать, начинают их рассматривать.
Тетя Лиза берет один платок, изучает его, бережно пропуская между пальцами, и, одобрив, откладывает. Потом начинает осматривать другой.
— Да он, вроде, составной, — говорит она сама себе. — А тут, вроде, и не кумы работа. — И спрашивает у кума: — У этого что же — середка привязана, что ли?
— Стало быть так, — отвечает он. — Ей Дуська Ишкайчиха вязала. Она одни середки вяжет.
— Господи, да как так можно, — удивляется тетя Лиза, — всю жизнь на одних середках сидеть. Бестолкова кака баба. — И тут же добавляет: — В мать, стало быть. У нее такая же мать никчемна была. Старуха-то Ишкайчиха — совсем другое дело, та в Тюминых. А эти пошли в Гуськиных. Из Тюминых-то в поселке кто остался еще?
И между ними опять затевается разговор о том, кто еще остался, а кто уехал.
Потом снова все возвращаются к платкам. И Аня договаривается с Верой о точном дне, в который можно прийти к тете Лизе, чтобы учиться вязать паутинки.
Наконец, платки откладываются и укладываются в предназначенные для них места.
Женщины еще долгое время толкуют и рассуждают о платках. Нарассуждавшись, они начинают поговаривать, что пора и честь знать, пора собираться и провожаться. А мужики тянут еще выпить напоследок. Точнее, зятья тянут, а Федор оказывается их молчаливым союзником. И тут обнаруживается, что выпить нечего — спиртное кончилось. Это повергает мужскую половину в уныние. А зятья так переживают, что начинают нервничать и ругаться. Вскоре между ними, однако, затевается разговор вполголоса. В него вплетается имя какой-то Клавки, у которой всегда все есть и которая всегда выручит. Вера отчаянно пытается отговорить зятьев от их намерения, но ее уже не слушают.
Тут появляется Петр Алексеевич, ходивший «до ветру», вслушивается в разговор мужиков, начинает понимать, в чем их затруднение, и вдруг произносит тихонько так, вроде для себя:
— А ведь у меня там есть.
Женщины угрожающе таращат на него глаза, предупреждающе машут руками, по он притворяется, что ничего не видит, не понимает, и неторопливо направляется к своему рюкзаку. Шарит там, достает что-то завернутое в газету и скромно говорит:
— Чемергес вот.
Он снимает газету и ставит на стол объемистую бутылку без этикетки, заткнутую чистой тряпочкой, обернутой в целлофан. По этой самодельной упаковке нетрудно догадаться, что в бутылке тот самый бешеный напиток, от которого глаза лезут на лоб и хмель скапливается в голове ровным счетом на двадцать четыре часа. Кроме общероссийского названия, он имеет еще сотни других. Здесь он называется чемергесом.