И никто уже, ни они, ни семья Синтии не ожидали ужасов немецкой оккупации, депортации и массового убийства евреев. Семья Синтии бежала в Америку; они с Отто ушли в подполье, участвовали в Сопротивлении, а ребенка передавали с рук на руки, пока все трое не уплыли кораблем в Англию, где Отто получил задание. С тех пор привычка к секретности осталась у них обоих. Синтия с успехом прикрывала этой привычкой свои любовные интрижки. Отто знал и прощал это. Он не видел в том ничего оскорбительного: он видел только страсть к интригам, что была и у него в крови. Он сам удовлетворял эту страсть профессионально; а чем было удовлетворяться ей?
— Мне бы хотелось для него более солидного занятия, — сказал Отто. — Делец от искусства! Искусство — не бизнес.
— Но у него было трудное детство, — возразила Синтия. — Он чувствует потребность крутиться, чтобы выжить; к тому же, разве мы с тобой не являли ему пример того же? Это именно то, чем занимались мы, ты и я.
— Но он — дитя мирного времени. Мы были детьми войны. Одного я не пойму: отчего все дети мира столь низменны?
— Низменны?!
— У него нет ни моральных принципов, ни политических; все, что у него есть — это эгоистический интерес.
— О, Бог мой! — только и вздохнула Синтия и спорить не стала. — Полагаю, что именно это сделает его счастливым. А тебе понравилась его девушка?
— Я понимаю, что его в ней привлекает, — отвечал Отто. — Но она заставит его плясать под свою дудку.
— А я думаю, что она нежное и естественное существо, совсем не как я. Из нее получится хорошая мать. Я уже жду внуков. Нам с тобой нужны внуки.
— Да, мы их уже достаточно ждали, — подтвердил Отто.
— Надеюсь, он угомонится с нею.
— Он слишком суетлив, чтобы успокоиться и угомониться, — медленно проговорил Отто и заснул.
Приехав к Клиффорду, Хелен слегка всплакнула.
— В чем дело?
— Мне бы хотелось, чтобы мои родители приехали на свадьбу, — объяснила Хелен, — вот и все.
Но в глубине души она не могла этого желать. Ее отец, без сомнения, устроит неприятную сцену; мать опять будет в том же голубом плиссированном платье, которому сто лет, и глаза ее будут красными от слез, выплаканных ночью. Нет, уж лучше забыть о них.
Если бы она не чувствовала себя так дурно по утрам! Конечно, сначала она объясняла это другими причинами: сменой обстановки, бессонными, дикими ночами, множеством званых вечеров с обильной едой (а Хелен, на скромной студенческой стипендии, привыкла к скудной пище, либо к свинине с бобами и сидром — дома). Но теперь это состояние становилось что-то слишком затяжным, а следовательно, подозрительным.