Porca miseria![1]
Как это часто бывало, в плохом настроении Келестин переходил на язык своих родителей. Он вырос в итальянской горной деревушке по ту сторону Альп, но безумия войны сделали его отца солдатом, а маму – маркитанткой и шлюхой. Здесь, в монастыре на Святой горе, Келестин нашел приют при монастырской аптеке, и хотя бесконечные литании и ночные молитвы временами выводили его из себя, он чувствовал себя в безопасности. Он ел досыта три раза в день, спал в тепле и комфорте, а андексское пиво считалось одним из лучших во всем баварском княжестве. В эти трудные времена могло быть гораздо хуже. И все же тощий, низкого роста послушник ругался себе под нос; и дело было не только в том, что в скором времени он станет мокрым, точно карпы в пруду Эрлинга.
Келестин боялся.
С тех пор как три дня назад он сделал это открытие, страх терзал его, словно мелкое злобное существо. Вид был столь ужасающим, что кровь стыла в жилах. Он до сих пор преследовал его в кошмарах, и послушник просыпался с криком и залитый потом. Подобное кощунство Господь не оставит безнаказанным, это уж точно. Темные тучи и молнии казались Келестину предвестниками ветхозаветного возмездия, которое в скором времени постигнет монастырь.
Но еще ужаснее был исполненный ненависти взгляд того человека. Он узнал Келестина, пока тот не убежал сломя голову – по крайней мере, послушник так думал. Взгляды застигнутого врасплох говорили больше тысячи слов. В последние дни они ощупывали его, точно проверяли, проболтается Келестин или нет.
Келестин знал, что у этого человека имелись могущественные заступники. Поверят ли ему, простому послушнику? Обвинение было столь ужасным, что его запросто могли счесть сумасшедшим. Или, что еще хуже, он прослыл бы клеветником, и тогда приятной жизни с мясом, пивом и теплой сухой постелью, вероятно, настал бы конец.
И несмотря на это, Келестин решил говорить. Завтра же он обратится к совету, и совесть его наконец-то очистится.
Громовой раскат разорвал тишину, и озябший послушник почувствовал на лице первые капли дождя. Он подтянул капюшон и прибавил шагу. В скором времени последние дома Эрлинга остались за спиной, и впереди раскинулись поля и пастбища. За небольшим перелеском, окруженный оградой и кустарником, располагался пруд с карпами. Обернувшись, Келестин взглянул на монастырь, что стоял на горе, окруженный темными тучами, – его дом, который придется, наверное, вскоре покинуть. Вздохнув, он прошаркал оставшиеся до пруда метры, словно шел на собственную казнь.
Дождь между тем усиливался, и поверхность воды бурлила, точно ядовитый отвар. Келестин взглянул на серых разжиревших карпов, что десятками плавали в пруду. Они разевали голодные рты и глотали дождевые капли, словно манна небесная проливалась из туч. Келестин с отвращением поморщился: он никогда не питал любви к карпам. Это тупые и склизкие падальщики, а мясо у них отдавало мхом и гнилью. Рыбы эти напоминали ему чудовищ, каких он знал по библейской Книге пророка Ионы. Омерзительные существа, которые поедали все, что бы ни плескалось в воде.