Она прижала ладонь к его груди.
– Ты все изменил.
Конечно, Бэкенхем сделал все, что мог, для своих арендаторов, продолжил процесс, начатый герцогом Монфором, когда тот стал попечителем. Но несправедливостей было совершено слишком много, Маркусу не удалось исправить все.
После недолгого молчания Джорджи рискнула спросить:
– Он… он бил тебя?
Маркус покачал головой:
– Никогда. Я ведь был наследником.
Ему повезло, по сравнению с другими детьми в семье, которые были в полной власти деда.
– Нет, он не проявлял физической жестокости. Пока был жив отец, мое существование было весьма сносным, но как только он умер…
Бэкенхем тяжело сглотнул.
– Старый граф превратил жизнь моей матери в сущий ад. Нет, он не избивал ее, его жестокость была иной – крики, угрозы и тому подобное. Как-то управляющий конюшней подарил маме щенка, самого слабого из помета одной из охотничьих собак моего деда.
На мгновение его голос сорвался, он продолжил с хрипотцой:
– Ты бы видела, как подобная мелочь может сделать женщину счастливой. Мы называли его Скемпером. В одном из приступов ярости дедушка взял Скемпера за шкирку и собирался бросить в камин.
– О нет! Он ведь не сделал этого?
– Нет, но мы знали, что он мог. Накануне он залил бутылку портвейна в горло одной из своих лошадей и убил ее. Щенок не значил для него ничего.
Старый граф был самодуром… Лошадь он держал в комнате в качестве домашнего животного. Людям постоянно приходилось смотреть под ноги, чтобы не наступить в навоз где-нибудь в коридоре.
Джорджи вздрогнула:
– Что случилось с твоей бедной матушкой?
Бэкенхем стиснул зубы. Даже сейчас, более двадцати лет спустя, воспоминания разрывали его душу.
– Умерла от лихорадки. Думаю, в конце концов ее душа просто не выдержала испытаний. Матушка изо всех сил старалась жить, ради меня. Ей просто не хватило сил.
– Бедная леди. И бедный маленький мальчик.
Он почувствовал на своей груди горячую влагу – слезы Джорджи. Она по-прежнему не смотрела ему в лицо, и он был этому рад. Жалобы были не его стезей. Он ненавидел себя за то, что невольно стал причиной ее слез.
Нужно покончить с этой темой, чтобы никогда не возвращаться. Его горло сжалось, как в тот момент, когда он завязал бархатную ленту.
– Где-то на протяжении месяца мы жили с ним вдвоем – мой дед, я. И слуги. Боже, мне было всего пять лет от роду. Я ужасно его боялся. Несмотря на то что он никогда не поднял на меня руки, сама жизнь в атмосфере насилия, злобных криков, угроз и безумия, без мамы, к которой можно было обратиться за утешением, уже была довольно страшна.