Так что лаонцы шли нарасхват – особенно после прошлой ночи, когда кутрубы из предместий принялись хозяйничать в самом городе. Кутрубы и всякая мелкая нечисть сумеречников обходили стороной. Еще говорили, что ближе к вечеру заметили пару дэвов. Немаленьких.
Еще лаонцев тянули в разные стороны с важной целью: узнать, пройдет или не пройдет сумеречник в дверь, запечатанную сурой Книги или сигилой Дауда.
Все оказалось до смешного просто, рассказывал, утирая пот и кровь – чужую, правда, – Абу аль-Хайр. Он со своими людьми выехал в город рано утром и успел прорваться обратно к Куба-альхибу до заката. Аз-Захири расписал всем спины каллиграфической вязью, поэтому, когда на затылок одному из невольников сиганула гула, тварь с визгом ошпарилась и отскочила прочь. Гула – мохнатая, желтоглазая – бежала за ними, поджимая обожженную лапу, чуть ли не до самого входа в водосбор. Невольник не выдержал и рубанул – и зря, кровь у гулы ядовитая, шрамы на лице от брызнувших капель могут остаться на всю жизнь. От ибн Сакиба они узнали последние новости.
Загибая пальцы, считали мы наших праведников, говорил он, нехорошо улыбаясь. Сигила Дауда наделена могуществом отпугивать нечисть и ограждать от Сумерек, лишь если ее начертала рука истинно верующего. Таковых в Святом городе не набралось и десятка. Когда рыжая лаонская голова упиралась в невидимую преграду в проеме арки, люди бросались к тому, кто написал над ней охранный знак, и, рыдая, целовали полы одежд. Но чаще всего, злорадно скалясь, сумеречники протыкали невидимый смертному зрению покров, как мыльный пузырь, – и с хихиканьем перешагивали пороги и ступени. Тарег так и не смог понять, почему Абу аль-Хайр с таким недоумением рассказал про старенького школьного учителя, чья скверная каллиграфия сумела остановить Эоху-Конька в воротах цитадели. Ашшариты долго кивали и изумленно цокали языками и почему-то молились и просили у Всевышнего прощения – зачем, непонятно. Но и тогда, и сейчас у нерегиля не было времени, чтобы вникать в местные суеверия.
В Куба-альхибе охранными знаками занимался аз-Захири, на пару с толстым, как рисовый колобок, муллой Куба-масджид. Тот степенно, отпихивая какие-то странные тени носками туфель, доплелся до ворот водосбора ближе к вечеру. Ну как степенно – под охраной Тарега с Аллилем. «Я не могу оставить дом молитвы», – упирался он до последнего. «Не отдам на растерзание!» Они выволокли почтеннейшего Абд-ар-Рафи ибн Салаха под руки: над прямоугольным порталом масджид повисло с дюжину черных летучих мышей подозрительно большого размера. Уже на площади мулла сердито стряхнул руки сумеречников и оглянулся: в густеющей темноте твари разевали пасти, перехватывались когтями и, как невиданные мерзкие насекомые, ползли к лепесткам печатей Али. Когда стемнело окончательно, от высоченной, закрывающей звезды громады масджид стали доноситься звуки – словно кто-то что-то грыз. И скрежетал, будто выпиливал или буравил. И время от времени выл – с нездешней злобой, от которой немели пальцы и поднимались волосы на шее.