А было ли тут задумано убийство?
Вот в чем вопрос. Предназначалась ли эта штука для убийства?
Был ли капкан, стоящий перед моей дверью, самым обыкновенным капканом из настоящей стали или ее равноценного заменителя? Или же это была игрушка из безобидной пластмассы или какого-нибудь сходного с ней материала?
И еще один вопрос, самый сложный — а был ли он, этот капкан, вообще? Я-то знал, что он был. Я ведь видел его своими собственными глазами. Но мой разум отказывался признать это. Оберегая мое спокойствие и психическое равновесие, мой разум гнал это прочь, и при одной мысли об этом яростно бунтовала логика.
Бесспорно, я был тогда пьян, но не вдрызг. Пьян не мертвецки, пьян не до галлюцинаций, у меня только слегка дрожали руки, и я нетвердо держался на ногах.
А сейчас я уже полностью пришел в норму, если не считать этой ужасной холодной пустоты в сознании. Третья степень похмелья — во многих отношениях самая мерзкая.
Глаза мои несколько привыкли к темноте, и я уже различал расплывчатые силуэты мебели. Я добрался до кухни, ни разу не споткнувшись. Дверь была приоткрыта, и через щель пробивалась полоса света.
Когда накануне я потащился отсюда в спальню, я не выключил верхний свет. Сейчас настенные часы показывали половину четвертого.
Я обнаружил, что почти не разделся, и одежда на мне здорово поизмялась. Ботинки, правда, были сняты, галстук развязан, но все еще болтался на шее, и вид у меня был весьма потрепанный.
Я стоял на кухне, совещаясь с самим собой. Если в этот предрассветный час я завалюсь обратно в постель, то наверняка просплю до полудня, а то и до трех, и проснусь с отвратительным самочувствием.
А если приведу себя в божеский вид, проглочу кусок-другой и рано, раньше всех, явлюсь в редакцию, я успею переделать уйму работы, пораньше кончу и тем самым обеспечу себе приличный уик-энд.
Сегодня ведь пятница, и вечером у меня свидание с Джой. И я постоял немного просто так, исполненный самых теплых чувств к вечеру пятницы и к Джой.
Я все продумал: пока вскипит вода для кофе, я успею принять душ, потом съем яичницу с беконом, несколько ломтиков поджаренного хлеба и выпью побольше томатного сока — а вдруг он поможет мне справиться с этой холодной пустотой в сознании.
Но, прежде всего, я выгляну в коридор и проверю, есть ли еще в ковре тот полукруглый вырез.
Я подошел к двери и выглянул.
Перед самой дверью нелепым полукругом разлеглись голые доски пола.
Невесело посмеявшись над своим сомневающимся разумом и возмущенной логикой, я пошел на кухню ставить воду для кофе.
Ранним утром в информационном отделе редакции холодно и тоскливо. Это обширное пустое помещение, и в нем очень чисто, так чисто, что это действует угнетающе. Днем здесь полнейший хаос, от которого комната теплеет и как-то очеловечивается: на столах вырастают груды изрезанных газетных листов, на полу валяются шарики скомканной копирки, наколки заполнены бумагами. Но утром, после того как здесь пройдутся уборщики, в этом помещении есть что-то от ледяной белизны операционной. Две-три горящие лампочки кажутся неуместно яркими, а обнаженные столы и стулья расставлены настолько аккуратно, что от них так и веет унылым будничным трудом, — впечатление, которое постепенно исчезает с наступлением дня, когда полным ходом идет работа, помещение замусорено, и исподволь назревает тот своеобразный бедлам, который неизменно сопровождает выпуск каждого номера газеты.