— Как это не понимаешь? Мне что, сидеть сложа руки и ждать у моря погоды?
— Но ведь ты не сыщик, — справедливо заметила она и вздохнула. — У тебя ничего не получается. Больно смотреть, как ты бьешься головой об стену и набиваешь шишки.
— Ничего, шишки добавляют мудрости. — Я усмехнулся. — Зато теперь уж точно знаю, откуда все исходит.
Она вскинула голову, пытливо посмотрела на меня и, помедлив, растерянно спросила:
— Знаешь?.. Так скажи им — в милиции, я имею в виду.
Я смешался и пожал плечами.
— Может быть, у тебя… — она запнулась, но договорила: — Есть еще какой-то интерес в этом деле?
— Интерес? Какой тут может быть интерес?
— Не знаю. Мне показалось, что ты что-то ищешь.
— Черт побери, конечно, ищу, — возгласил я. — Я ищу друга.
— Да, разумеется. — В том, как она это произнесла, мне почудилось странное сомнение.
— Послушай, — набычился я, — кажется, теперь уж я ничего не понимаю.
— Да ладно, — попыталась она уклониться, — оставим это.
— Нет уж, — я невольно повысил голос, — проясни, пожалуйста. Что подразумевается под моим особым интересом?
Длинные ресницы взметнулись вверх и почти зацепились за брови. Похоже, мой тон ей не понравился. Она с нескрываемым раздражением посмотрела на меня и нехотя промолвила:
— Наверное, я не так поняла. Разве ты не просил ее, жену своего друга, что-то схоронить от милиции? Кажется, пленку или что-то вроде. Я не прислушивалась, но…
Мне стало не по себе. Из тихого омута роем повыскакивали чертики и заметались в клетках серого вещества. Я судорожно выдернул сигарету из пачки, прикурил с пятой попытки, жадно затянулся и поперхнулся. Я понимал, что сейчас сморожу глупость, но чертик уже сидел на кончике языка, и я не удержал его:
— Твой звонок… в тот вечер? Он был… он был так уж необходим?
Она ошарашенно уставилась на меня.
— Какой звонок? О чем ты?
— Ты никому ничего не говорила?
— Кому? О чем? — воскликнула она, похоже, никак не врубаясь. — Боже мой, что с тобой происходит! — Потом она вдруг вскинулась, будто налетела на стену, глаза ее сузились, и в голосе проступило едва сдерживаемое негодование: — Постой… Кажется, меня в чем-то подозревают?
Господи, что я горожу, подумал я, внезапно трезвея. Треклятая пленка! Дурацкий разговор, зачем я его завел и с чего сам так завелся? Я ведь уже прошел через это, все продумал и передумал. При всех раскладах она была столь же далека от банковских козней, как я от папы римского. Я протянул руку, накрыл ладонью ее тонкую красивую кисть и, помотав головой, точно отгоняя наваждение, сокрушенно признал:
— Ты тысячу раз права, прости. Со мной и вправду бог весть что происходит. Я не хотел тебя обидеть.