Он и здесь, и в Париже много помогает русским, страстно всегда любил Россию, ее музыку, пение, церковную службу. Путешествуя без конца по всему миру, он 23 раза был в России, сдружился со многими людьми, гостил в имениях около Москвы и Киева. И теперь, со времени революции, усиленно облегчает жизнь многим пострадавшим русским людям. Он очень был дружен в Америке с патриархом Тихоном, со священником Александром Хотовицким и его женой Марией Владимировной. Он очень любит многих русских художников и музыкантов.
И теперь, здесь, как мы слышали от дочери президента Алисы Масариковой, он помогает ей осуществлять многие начинания ее в пользу эмигрантов. К нему в Карлсбад приезжали графиня В. Н. Бобринская[180] и княгиня Яшвиль, все по тем же вопросам. Мы постоянно приглашались им на обеды в его отель. Общество всегда было самое разноязычное, но всегда люди музыкального, художественного, литературного мира всех стран.
Но в этот вечер, когда у него были Бобринская, Яшвиль и дочь Масарика и много говорили о нуждах и жизни эмигрантов, он нас не пригласил. Конечно, это были хитрости моей жены, она просила его даже скрыть от меня, что они тут были. Не знаю, чего она боится. Но, впрочем, не она одна, ее поддерживали в этом и оба брата Гирсы и Крейн, и все. Они находили, что так как мне необходимо вернуться в Россию, то лучше с эмигрантами не видеться, чтобы большевики не могли придраться ко мне и сделать неприятность по возвращении в Россию.
Все это, может быть, и осторожно, и умно, но я очень сердился в этот раз на мою жену. Она утверждала, что доктора мне предписывали полный покой, а что эти разговоры меня страшно волнуют, и оправдывалась без конца.
Я очень сожалел, что из всех гостей Крейна я русских, кроме сына художника Васнецова, никого не видел, и не по своей вине, и нахожу это очень для себя обидным. Мне нечего бояться большевиков, я ничего против них не затеваю, но лица своего не терял и не хочу терять.
Теперь пришло время, когда пора и мне сказать свое слово (прежде чем умереть), пусть хоть будущая Россия знает, что если я не мог действовать, то всеми своими поступками показывал, что́ я думаю и чувствую. Я хочу, чтобы знали, как я ждал, что Россия проснется внутри, что нарыв должен созреть и прорваться. Что извне никакими интервенциями ничего не выходит, что хирургически уничтожить этот слишком глубокий нарыв невозможно.
Когда оскорбляли мощи святых, разгоняли монастыри, я все ждал и мучился вопросом: когда же, наконец, народ очнется?! Или его подменили, это не наш русский, верующий народ, или я ошибался в нем? Не знал его? Я хочу, чтобы знали, что теперь, в 1925 году, я увидел свою ошибку, я понял, что́ такое происходит в России. Если бы я знал, что большевики укрепятся, будут преследовать религию, объявив атеизм своей официальной религией не на пустозвонных плакатах только, как при Керенском, как я это думал в начале революции, – то, конечно, я не стал бы мешать полякам, а напротив, помог бы этому христианскому народу в чем только смог бы!