Ему внимал прошедший через «большое горнило сомнений», изведавший инобытие «Мертвого дома» Достоевский. В горячечном сне Раскольникова, в озарениях князя Мышкина, в мрачных исповедях и проповедях «бесов» – Ставрогина, Верховенского, Шигалева, в бунте Ивана Карамазова, в его «Великом инквизиторе», наконец, в фантастическом испытании Смешного человека Поэма проступала своими грозными очертаниями, предвещая скорое и полное явление. Но слишком много страсти – личного – было в Достоевском, он уже достаточно многое узнал в жизни, чтобы послушно подчиниться Поэме, принять Ее безоговорочно, без споров и борьбы, покорно и бестрепетно произнести Ее слова.
Идеальным избранником Поэмы Русской Революции стал Блок.
Физическое совершенство и душевная искренность определили его судьбу. Только он, строгий крестоносец русского стиха, мчавший своего коня на встречу с Прекрасной Дамой вечной Романтики, мог отдать себя служению Поэме. Только он мог быть Ей верен до конца: он слышал гулы сдвинувшихся миров отчетливее всех и готов был предать себя их велению. Его почти средневековая рыцарственность, возвышенная и односторонняя, была залогом безупречного свершения Поэмы.
В Блоке сошлись и соединились неустрашимая воля поэта и трепетное безволие человека, холод мастера и пламя пророка, бесстрастное равнодушие наблюдателя и чуткое рыдание очевидца.
О, я хочу безумно жить:
Все сущее – увековечить,
Безличное – вочеловечить,
Несбывшееся – воплотить!
(1907)
Он был естествен и прост в каждом своем движении, в каждом поступке и слове. Благородство, рожденное искренней любовью к миру, было написано на его челе. Детское простодушие и целомудренность лежали в основе его личности и придавали ей целостность и гармонию. Стройность определяла внешний и внутренний облик Блока. Музыка жила в нем, рядом с ним, вокруг него. Блок был лучшим поэтом эпохи. Его обожали. Ему поклонялись как божеству. Его стихи учили наизусть. Ими говорили и думали.
Он был ровня Поэме. Одной крови: живущий в мире – не из мира сего, из другого времени и пространства, внеисторического, внесоциального; на языке мира говорящий о предвечном – язык мира претворяющий в глагол вещий.
В избранный час Поэма пришла к нему, и он неколебимо сознал: «Сегодня я – гений».
Корней Чуковский, видевший черновик «Двенадцати», говорил, что он написан идеальным, чуть ли не каллиграфическим почерком, на аккуратных листах белоснежной бумаги, с какими-то почти незаметными правками и помарками – точно кто-то продиктовал Блоку текст, а он только его зафиксировал. Так оно и было. Поэма прошла через поэта и встала во весь рост перед ошеломленным человечеством. Ее оглушающее Слово разнеслось по всей России, поразив и озадачив.