Рабы и идеалисты. Человек у Эпиктета был бы поистине не по вкусу тем, которые теперь стремятся к идеалу. Постоянное напряжение его существа, неутомимо обращенный внутрь взор, замкнутость, предусмотрительность, необщительность, всякий раз как он обращается к внешнему миру, молчаливость, краткая речь – как могут отнестись ко всему этому наши идеалисты, которые всеми силами стремятся к экспансивности! Ко всему этому, он не фанатик, он ненавидит действие напоказ и хвастовство наших идеалистов; как бы велика ни была его гордость, она не хочет смущать других, он умеет подойти мягко и кротко и никому не хочет портить хорошего расположения духа, – он даже может улыбаться! В этом идеале много античной гуманности! Но самое прекрасное в нем – то, что он строго верит в разум. Эпиктет был рабом; его идеальный человек не принадлежит ни к какому сословию и может быть во всех сословиях, но прежде всего его можно найти среди низших масс. Это человек спокойный, самоудовлетворенный среди всеобщего рабства, человек, который постоянно обороняется и обладает постоянно высшей храбростью. От христианина он отличается прежде всего тем, что христианин живет надеждой, что он ожидает и принимает дар от Божественной любви и милости, а не от себя. Эпиктет не надеется, он обладает всем, что для него надобно, он храбро держит это в своих руках и готов поспорить из-за этого со всем миром. Христианство годилось для античных рабов другого рода – т. е. для большой массы рабов.
Тираны духа. Ходу науки не препятствует уже теперь случайный факт, что человеку 70 лет, как это было прежде. Прежде хотели в этот промежуток времени дойти до конца познания и сообразно с этим общим желанием оценивали методы познания. Маленькие отдельные вопросы и попытки считались достойными презрения, хотели идти кратчайшей дорогой, верили, что все в мире сотворено ради человека и что, следовательно, само познание вещей рассчитано сообразно силам человека. Разрешать все одним ударом, одним словом – вот было тайное желание всех. Задачу представляли себе в виде гордиева узла: не сомневались в возможности того, что и в деле познания придет какой-нибудь Александр и одним махом разрешит все вопросы. «Загадку надобно разрешить», – такова была жизненная цель философа! Безграничная гордость и радость «разгадать загадку мира» были мечтой мыслителя: он смотрел на все, как на нестоящее труда, если оно не было в тоже время средством все привести для него к концу, и, таким образом, философия была, в некотором роде, высшей борьбой за тиранию духа. В том, что она должна достаться одному очень счастливому, ловкому, изобретательному, смелому, сильному, – одному! – в этом никто не сомневался; и многие мечтали – в том числе и Шопенгауэр – быть этим «одним». Из этого выходит, что в общем наука до сих пор отставала вследствие моральной ограниченности своих последователей и что на будущее время ею надобно заниматься с более глубоким уважением к ней. «При чем тут лично я» – вот девиз будущего мыслителя.