отрекалось от самого себя до тех пор, пока в форме приспособления к целому оно опять получит свой полный и прочный круг прав и обязанностей; пока не явится нечто совершенно новое и другое. Хотят добиться ни больше ни меньше как того, чтобы индивидуум изменился в самом корне своем, ослабел или даже уничтожился; не переставая, всюду и все толкуют о том, что всякое зло, всякое враждебное чувство: распущенность, роскошь, мотовство, – все это плоды современного индивидуализма, и свои жалобы на этот порядок сопровождают надеждами и мечтами о более простом, более умеренном, более равномерно устроенном образе жизни. Если только возможны еще великие тела и их члены. Каким хорошим чувствуется и представляется все то, что соответствует этому влечению, образующему тело и его члены; это – основное моральное течение нашего времени: сочувствие и социальное чувство переходят одно в другое (Кант стоял еще вне этого движения: он определенно учит, что мы должны оставаться нечувствительными к чужим страданиям, – но что Шопенгауэр, слишком раздраженно, называет кантовской нелепицей).
Не думать более о себе. Вполне основательно рассуждают: зачем бросаться за человеком, упавшим в воду, если к нему не чувствуешь расположения? Из сострадания: тогда думают только о другом, – говорит бессмыслица. Почему испытывают боль и неприятное чувство, когда видят, что кто-нибудь кашляет кровью, хотя и были к этому больному расположены враждебно? Из сострадания: при этом не думают о себе, – говорит та же бессмыслица. И правда, в сострадании – я подразумеваю здесь то, что ошибочно называется обыкновенно состраданием, – мы уже не думаем о себе сознательно, но очень бессознательно, подобно тому как, оступаясь, мы – бессознательно – стараемся удержать равновесие, действуя при этом, по-видимому, всем нашим умом. Несчастие другого оскорбляет нас, оно изобличает нас в нашем бессилии; может быть, в нашей трусости. Или несчастие другого умаляет нашу честь в глазах других или даже нас самих. Или в несчастиях и страданиях другого мы видим указание опасности и для себя, и как памятник человеческой непрочности и слабости, они вообще болезненно действуют на нас. Мы стараемся удалить от себя оскорбление, стараемся избавиться от болезненного состояния, заглушая их поступком сострадания, – в нем мы ищем и защиту себе и месть за себя. В глубине души мы думаем при этом так же сильно и о себе: доказательством этого служит то, что всегда, когда можно, мы стараемся избавить себя от встречи со страдающим, находящимся в нужде, в горе. Но мы не сделаем этого, если мы чувствуем себя более сильными, способными помочь, если рассчитываем на успех, хотим сильнее ощутить свое счастье или надеемся разогнать этим свою скуку. Ошибочно называть состраданием то страдание, которое испытываем мы при виде чужого страдания и которое должно быть очень различно: оно всегда бывает таким, какого не испытывает страдающий пред нами: оно испытывается исключительно нами, меж тем как он испытывает свое, особое, страдание. Исполняя дело сострадания, мы избавляемся только от того страдания,