, и не видит оттенков. Это не только недостаток. При помощи этого приближения и упрощения гармоний красок он усматривает вещи, которые имеют большую привлекательность и могут обогатить природу. Может быть, именно таким путем человечество познало впервые наслаждение в картине бытия: благодаря тому, что это его бытие сначала преподносилось ему в одном или двух тонах и человек учился на этих немногих тонах, прежде чем смог перейти ко многим. И теперь еще многие люди развиваются из такого же частичного дальтонизма в более богатое и отчетливое созерцание, но при этом они не только находят новые наслаждения, но должны, все-таки терять и некоторые из прежних.
Украшение науки. Как садовое искусство рококо возникло из чувства, что «природа безобразна, дика, скучна, – давайте ее украсим (embellir la nature)!» точно так же из чувства, что «наука безобразна, суха, безотрадна, трудна, долг а – давайте ее украсим!» – возникло нечто, что называется философией. Она имеет цель, одинаковую со всеми искусствами и вымыслами, – прежде всего забавлять, но, благодаря своей наследственной гордости, она хочет делать это более возвышенным образом, служить только для избранных умов и создать такое «садовое искусство», главное очарование которого состоит в обмане глаз: представить науку в извлечениях, во всевозможных фантастических и моментальных освещениях, и прибавить к ней столько неопределенности, безрассудства и фантазии, чтобы можно было гулять там, как и среди дикого ландшафта, но только без труда и задержек. Теперь уже начинают раздаваться громкие голоса против философии, требующие «возвращения к науке, к природе, к естественности науки». Может быть, теперь начинается век, который сумеет открыть могучую красоту в самых «диких, безобразных» углах науки, как Руссо открыл красоту диких гор и пустынь.
Два рода моралистов. Впервые подметить, и притом подметить вполне, закон природы, т. е. доказать его (например, закон притяжения, отражение света, звука), есть нечто другое и составляет принадлежность совсем других умов, чем объяснить такой закон. Так же отличаются и те моралисты, которые усматривают и указывают человеческие законы и обычаи – моралисты с тонкими чувствами слуха, обоняния, зрения – от тех моралистов, которые объясняют подмеченное. Эти последние должны быть прежде всего изобретательны и иметь фантазию, проницательность и знание которой дали возможность действовать.
Новая страсть. Почему мы боимся возможного возвращения к варварству и ненавидим это? Потому что возвращение к варварству может сделать людей несчастнее, чем они есть? Ах, нет! Все варвары постоянно были счастливее: не будем обманывать себя в этом! Но наша страсть к познанию слишком сильна, для того чтобы мы могли ценить еще счастье без познания или счастье сильного заблуждения! Беспокойство открытия и разгадывания сделалось до того привлекательным и необходимым для нас, как безнадежная любовь для влюбленного, которую он не отдаст ни за какую цену ради состояния спокойствия, – да, может быть, – мы тоже безнадежно влюбленные! Познание обратилось у нас в страсть, которая не останавливается ни перед никакой жертвой, и, в сущности, ничего не боится, кроме своей гибели. Мы веруем чистосердечно, что все человечество под напором