Проснулся Тахир от грохота, словно вынырнул по ту сторону сна, где-нибудь в аду. В окна били вспышки света. Гремела музыка, шлягеры «Чингиз-хана»: «Москоу лей», «Израиль», «Ух-ах, казачок», «Чин-чин, чингиз-хан, хэй…» Значит, уже танцевали перед тем, как отправиться спать, День Туриста подходил к концу. С другой стороны номера Тахира, куда тоже выходило окно, бряцали на гитарных струнах, там уединились группки и парочки, пели и пили свое.
Надо было принять участие, а то Марина на него совсем обидится, — завтра же, если не сегодня, надо идти в горы, опять ее бросать! Тахир, крепко поддерживая голову двумя руками, встал под ледяной душ (воду подавали прямо с ледников), почистил зубы, натянул бордовую нейлоновую сорочку, предмет его гордости. Достал из сумки фирменные, чуть натертые кирпичом на коленях и заду джинсы. Сделал большой глоток «Пшеничной», прополоскал рот и проглотил. Вроде как полегчало. Решился и пошел на танцплощадку.
Там какой-то местный умелец из четырех прожекторов соорудил цветомузыку: замазал красками стекла и что-то подключил, чтобы лампы непрерывно мигали. Смотрелось великолепно, по местным понятиям, но вот разглядеть кого-нибудь в этой массе, прыгающей и кричащей под грохот динамиков, в бликах слепящего и черного, Тахиру не удавалось. Нашел почти на ощупь одного знакомого, спросил (три раза проорал на ухо): «Где Тянь-Шаньская Дева?». Тот пожал плечами и вырвался.
Наконец удалось найти приятеля Сашки, тоже работавшего «бесом». Тот сказал, что все «божественное начальство» отправилось купаться на водопад часа два назад. Это было неблизко, на склон Пика Пионера километра полтора топать, да еще спускаться в тамошнее ущелье. Тахир выматерился, — все одно никому его не было слышно.
Но он попытался туда пойти. По той же тропе, что и утром, даже с фонарем. Бежать не мог, шел с трудом. Ныли при толчках от неровностей ребра, хромал на обе ноги, от выпитого плохо сохранял равновесие. И чем круче наверх загибалась тропа, тем чаще он поскальзывался, падал, съезжал вниз на спине или кубарем. Спотыкался о злобные, неразличимые сейчас корни елей. Ветки с иглами хлестали по лицу, выбивая царапины и слезы. И спустя полчаса он сдался, повернул назад. А что делать? Кричать? Так он кричал. Выть — выл от беспомощности. Где его девушка, с кем, как, зачем? Проклятый склон, проклятые елки, проклятая мокрая трава. Он промок уже по пояс, извозился в земле, и это его лучший наряд.
Тахир покурил в березняке, все еще надеясь, что вдруг выскочат со склона парни и девушки, среди них Маринка, беззаботная, веселая, ему обрадуется. На турбазе стихало веселье, хотя огни буйно и радостно сияли еще; пока никто не спал, но все уединялись вкусить запретных радостей. Он замерз, сигарета прямо в руках отсырела и рассыпалась. Он встал и пошел в номер, завернулся во все одеяла, голым, потому что и одежда отсырела (даже та, что в номере оставалась), окна-то забыл закрыть, И заснул. И снова снились какие-то кошмары.