Когда Хабаров закончил сооружение костра и запалил его, солнце было уже высоко.
Серебро, в которое был укутан лес, вдруг ожило, заиграло теплыми, живыми красками. Кроны деревьев подрумянились. Солнце прошлось по ним своим лисьим хвостом. Только внизу пока все еще царил хмурый полумрак уходящей тяжелой ночи, от которого к полудню, когда солнце поднимется выше, не останется и следа.
– Мишаня, смотри, чего нашел. Поешь.
Хабаров протянул Данилову горсть темно-красных, собранных в плотные грозди ягод.
– Лимонник? Вот черт! Мне даже в голову не пришло.
Сидя на лапнике в окружении костра, отогреваясь за все прошедшие двенадцать часов, проведенных на морозе, они с удовольствием жевали чуть кисловатые и терпкие на вкус замерзшие шарики ягод лимонника.
– Все равно жрать охота… – Данилов тоскливо вздохнул.
– Давай спать.
– Не околеем? – Данилов с опаской покосился на жарко горевшие кедры.
– Не бойся. Жарко будет. Еще и унты, и куртку свою, меховую, снимешь. Только, если куртку будешь снимать, под себя подстели. Снизу холод идет.
– Скажешь тоже! Куртку снимать! Унты снимать! В мороз-то!
Хабаров не стал спорить, он лег на лапник, блаженно закрыл глаза. Только сейчас он почувствовал, что сил нет совершенно, и сам он уже с этого ложа не встанет.
Огонь обогревал с одного боку и с другого, разбегаясь по жилочкам убаюкивающим теплом.
– Сань, где ж ты в Москве такому костру научился? Мороз за сорок, а у нас Ташкент. Смотри, даже снег вокруг тает.
– Таежник один научил. Спасибо ему. Спи.
Данилов покрутился, лег поудобнее. Ему хотелось еще поговорить, но, видя, что Хабаров затих и, видимо, уснул, он какое-то время лежал тихо, время от времени поглядывая, как ведет себя костер, но, наконец, и его, размягченного теплом, сморил сон. Данилов зевнул, повернулся на бок и уснул.
Лес был укутан инеем. Иней бриллиантовыми холодными брызгами слепил глаза, заставляя щуриться. Сугробы переливались на солнце мириадами крохотных радуг. Заблудившееся в бездонной сини солнце, задевая лучами кроны кедров, лениво ползло к горизонту. Мороз крепчал. Зимний день стоял во всем своем великолепии.
Хабаров зажмурил глаза, заледеневшими пальцами поскреб мешавшие смотреть заиндевевшие ресницы, непослушной рукой провел по лицу, стирая болезненную испарину. Рука чуть-чуть дрожала и плохо слушалась. Теперь все его тело было таким: слегка дрожащим и плохо слушающимся. Он продрог, промерз до самых костей, замерз, как бездомная псина. Это сравнение так и вертелось у него на языке. Он посмотрел вперед.
«Уже недалеко…»
Он не собрался с силами, сил уже не было, он собрал волю в кулак.