Так он и остался с пустыми руками, если не считать равнодушной жены, которой он не был нужен, да десятилетнего сына, родившегося слишком поздно и, как понимал Бен где-то в глубине души, чужого им обоим — одинокого, неприкаянного ребенка, который в десять лет понимал, что мать им не интересуется, а отец — посторонний человек, не знающий, о чем с ним говорить, резкий и немногословный в те редкие минуты, когда они бывали вместе.
Вот и эта минута была ничем не лучше других. Бен взял с собой мальчика на «Остер», который бешено мотало на высоте в 2 тысячи футов над побережьем Красного моря, и ждал, что мальчишку вот-вот укачает.
— Если тебя стошнит, — сказал Бен, — пригни голову пониже к полу, чтобы не запачкать всю машину.
— Хорошо. — У мальчика был очень несчастный вид.
— Боишься?
Маленький «Остер» безжалостно кидало в накаленном воздухе из стороны в сторону, но перепуганный мальчишка все же не терялся и, отчаянно посасывая леденец, разглядывал приборы, компас, прыгающий авиагоризонт.
— Немножко, — ответил мальчик тихим и застенчивым голоском, непохожим на грубоватые голоса американских ребят. — А от этих толчков самолет не сломается?
Бен не умел успокаивать сына, он сказал правду:
— Если за машиной не следить, она непременно сломается.
— А эта… — начал было мальчик, но его здорово тошнило, и он не мог продолжать.
— Эта в порядке, — с раздражением сказал отец. — Вполне годный самолет.
Мальчик опустил голову и тихонько заплакал.
Бен пожалел, что взял с собой сына. Все великодушные порывы всегда у них в семье кончались неудачей: им обоим давно не хватало этого чувства — сухой, плаксивой, провинциальной матери и резкому, вспыльчивому отцу. Бен как-то попробовал во время одного из редких приступов великодушия поучить мальчика править самолетом, и хотя сын оказался очень понятливым и довольно быстро усвоил основные правила, каждый окрик доводил его до слез…
— Не плачь! — приказал ему теперь Бен. — Нечего тебе плакать! Подыми голову, слышишь, Дэви! Подыми сейчас же!
Но Дэви сидел, опустив голову, а Бен все больше и больше жалел, что взял его, и уныло поглядывал на расстилающуюся под крылом самолета огромную бесплодную пустыню побережья Красного моря — непрерывную полосу в тысячу миль, отделяющую нежно размытые акварельные краски суши от блеклой зелени воды. Все было недвижимо и мертво. Солнце выжигало здесь всякую жизнь, а весною на тысячах квадратных миль ветры вздымали на воздух массы песка и относили песок на ту сторону Индийского океана, где он и оставался навеки: пустыня сливалась с дном морским.