Девяткин удивленно взглянул, но Сытин, кажется, не шутил.
— В «Теогонии» Гесиода хаос — бескрайнее пустое место, существовавшее до вещей. «Бездна великая… Дна не достиг бы той бездны в течение целого года». Хаос — исходная нерасчленённость, где границы меж «я» и «не-я» размыты, всё есть одно, всеобщее. Первобытные представления — это смешанные формы, вроде кентавров, ехидн, эринний, сфинксов, сирен, тифонов и прочих, с лёгкостью обращающихся друг в друга, потому что хаос един. Потом из него последовательно возникают антиномии: тьма и свет, женское и мужское, земля и небо. Хаос — противоположность Космосу, упорядоченной гармонии. Хаос — неупорядоченность, дисгармония и бесформенность, смутный поток. Он равен небытию, неописуем и неподвластен логосу — инструменту анализа. Он жив мифом, единством мысли с образом. Космос создан предметным, или же понятийным мышлением. Но у хаоса свой язык — интуиция, она же миф. Миф сводит субъект с объектом, грёзу с реальностью, имя с предметом. Для мифа нет невозможного. Хаос — корень.
— Что ж, с ним покончено? — произнёс Девяткин. — Пройдено? Вроде матки, откуда вылез и не вернёшься?
— Так думали… — Сытин с кресла включил систему, и заиграла музыка. — Моцарт, семнадцатый концерт… Прокофьев уже не столь сладок. А современная music вообще дисгармонична, как, впрочем, живопись… Тоня, найдите Поллока… Но если живопись после гармонии вновь пришла к хаосу, значит хаос — не пройденная фаза. Наука зашла в тупик и ставит вопрос о возвращении отвергнутых мыслеобразов. Не самих горгон, но трактовки мира как состоящего не только из Венер Милосских. Мир чего-то лишён, мир засыхает, и добываемый рубкой хаоса этико-эстетический шлак безжизнен. В мозгу у нас сидит подсознание, а в нём хаос… — Сытин вздохнул. — В общем, хаос — всё ещё основа космоса и условие всего существующего… Придуман даже «хаосмос», попытка встроить одно в другое. Ясно, что с первозданностью ушло живое. Нет счастья, чувствует каждый. Его нет и нет, пусть рыночное изобилие… Мёртво всё. Чем громче хохот, тем он безжизненней. Потому-то считается дурным тоном писать под Моцарта — гармонично-пряно…
Девяткин слушал. Всё так и было: он тоже чувствовал, что живёт частично и дистиллированно; его обгрызли, и из живого тела он стал муляжом. Между ним и счастьем — нормы. Оно завоёвывается трудом, рутиной. А выиграв бой, чувствуешь, что счастье — оно уже не вполне счастье, и ты устал… Ему понравились слова Сытина, что космос, этот мир законов (где он, Девяткин, — сброшенная карта), оказывается, — не единственный. Что он, любя розы, любил в них хаос как основу жизни, которая возвращается, предъявляя права. И