— Опять за его счёт? — Девяткин тронулся к дому, морщась от грохота техники. — Больше не могу. Он на меня смотрит, как на обузу. Раньше я соглашался, даже терпел. Сейчас трудно, я ведь уже большой, средний возраст… Нам на мои деньги — только в Грецию… Лена, давай жить по средствам. Я не глава банка. Я не могу швырять деньги, как твой… — он смолк, завидев в тумане тень.
— Так сделайся президентом банка! — подошёл тесть. — А то жену укорять, что отец щедр к ней…
— Фёдор Иванович, — начал Девяткин, тронув исколотое запястье, — здесь я хозяин. Я здесь — отец. У меня здесь дочь… у меня своё видение вещей. — Он проклинал грохот стройки и малошумные западные авто. Он пойман врасплох, хотя всегда избегал поднимать денежные вопросы при тесте.
— Я не чужой Кате и Лене, — сказал тот. — У них жизнь одна. Жизнь идёт, некогда ждать, когда ты их обеспечишь. Им нужен максимум. Я — могу дать. И я даю… — Тесть был в толстом и дорогом пуловере, в дорогих брюках, ботинках и благоухал дорогим парфюмом. Сзади маячили бодигарды.
— Нет, — повторил Девяткин. — Мы не бедны. Вы в вашем праве дарить подарки, но в доме хозяин — я.
— А строил дом ты? — буркнул тесть. Выскочила Катя, бросилась деду на шею. — Строил, — продолжил он, — я… Ты — свой дом строй. Не мешай мне делать счастливыми моих девочек.
— Эти девочки и мои. Женились бы… — начал Девяткин.
— Петя, ну хватит! — крикнула Лена.
— Дедушка, едем? — Катя, уже на руках у деда, выпытывала что-то у него.
Они втроем пошли вперёд.
Тесть обернулся:
— Ты их не любишь. Не сомневаюсь, ты понимаешь, что ноша не по тебе. Любящий лез бы из кожи вон. Ни амбиций в тебе, ни силы. Думаешь о чем-то своем, а толку?
— Ваша, Фёдор Иванович, сила, — брякнул Девяткин, — в том, что вы хапнули в удобный момент у государства, а теперь учите быть богатым, амбициозным и любящим.
— Прекрати! — вскинулась Лена. — Папа, ты тоже. Что вы грызётесь?
Тесть проронил:
— Покойница со мной жила счастливо… Ты не понял. Сумрачный у тебя нрав, маньячный. Кажется, ты завистлив? Не удивлюсь, если запьёшь и устроишь когда-нибудь поножовщину. Я б Лену носил на руках! — он смолк и пошёл прочь.
Понимала ли жена, что муж оскорблён? Вряд ли. Она любила отца и относилась к их спорам как к пустякам. Девяткину же тесть казался силой, которая ему враждебна. Тесть говорил о жизни, но называл так не жизнь, а данность, или действительность, где люди действуют и где действия создают всё, а жизнь вытеснена на окраину, где рукотворное в корне отлично от первозданного. Тесть — делец. Девяткин же знал, что относится к недельцам, хотя сам крутится в бизнесе и играет по правилам. Но он этого не желает, и не от лени, а от какого-то внутреннего голоса, твердящего, что деяния ничтожны и преходящи. Где Вавилон? Где царства прошлого? И эта культура уйдет… Плюс и любовь была, да какая! Ромео — Джульетта! Орфей — Эвридика! И где всё?