«Спичечная фабрика» обозначала в устах старого ругателя Бейзе нечто окончательно неприличное. Гораздо хуже бардака, шалмана, помойной ямы и так далее. «Спичечными фабриками» он, правда, обзывал часто и вполне приличные вроде бы заведения. Роальду доводилось во время ездок с Бейзе обнаруживать такие «фабрики» чуть ли не в каждом доме: все магазины были «фабрики», все учреждения и даже будка орудовца на перекрестке. Уважал Бейзе только рынки и морги. На рынках бросал машину и шел торговаться, ничего не покупая, в моргах крестился: «Вот и хмыри наши успокоились». Водил, кстати, классно, улицу видел и спереди и сзади — ни аварий, ни поломок…
Они не успели доехать до ворот.
— Вон друг твой чешет! Не хошь привет передать?
Из-за ворот показался спешащий Борис Николаевич. Черноголовый, без шапки. Походка чуть семенящая, грудь — колесом.
Роальд приоткрыл дверцу:
— Борьк! Давай со мной!
Тот не удивился. Приостановился, подумал, наклонив набок голову, решительно кивнул какой-то своей мысли:
— Далеко?
— На Каширский вал. Объясню по пути, а то…
— Короче, к двум вернемся?
— Вернемся! — соврал Роальд, уверенный, что не вернутся и к трем. А может, и… вообще? И так могло получиться? Если подумать.
— Ну давай, книголюб! Кто там тебя дожидается?
— Покойник.
Борис забрался в кузов «уазика», сел у входа, сунул голову в кабину.
— Папка-то сгорела, — сказал Роальд.
— Сгорела, — вроде бы не удивился Борис, — я те говорил, папуас, снеси в архив обратно, не берись за это дело. Говорил, курить бросай!
— Сгорела! — бурчал Бейзе. — Горят, понимаешь! Спичечная фабрика! Я-то думал, брешут. А и впрямь горят! Эта, с этажа: мол, сама собой папка вспыхнула!.. Сожгли, охламоны! И за что вам деньги платят!
— Ну? — спросил Борис. — Все сгорело? Тогда тебе крупно огребать.
— А через полчаса, — вглядываясь в несущуюся навстречу улицу, сказал Роальд, — тот же голос позвал меня к покойнику. По телефону. Тот же жрец.
— О! Спичечная фабрика! — мотал головой Бейзе.
— К нему и едем, — закончил Роальд.
— Почему одни? — Борис поставил подбородок в кулак, упершись взглядом в грязное стекло. — Кому доложил?
— Папку тряс Капустин. В курсе. А насчет покойника… Что я? Уж лучше сами посмотрим. Невесть что подумают.
— А ты и «пушку» взял?
— Взял.
— Ну книголюб! Опали твоя купина! Значит, от папки мало осталось?
— Четверть. Главное сгорело. Я смотрел. У мужиков тех, я тебе говорил, когда-то и отпечатки были. Сгорело. И главное, примерно половина, по-моему, не сгорела, а кто-то унес загодя. Уж больно избирательно горело.
— Как в кино. Единственно, что мне не светит, что в самоволку пошли. Пришьют — и знать некому. Разве что вот друг Бейзе… Вообще-то Каширский вал наш район. Если что интересное, тебе реабилитация будет. Капустин засчитал за курением, небось? Самовозгорание?