Но вдруг пришедшая мысль заставила забиться ее сердце, и, боясь вспугнуть удачу, Вера тихо спросила:
– Кстати, вы рассказывали мне, что московский дом дедушка подарил вам уже после замужества.
– Да, а какое это теперь имеет значение?
– Значит, он писал дарственную?
– Так и было, она хранится в кабинете за вашим портретом.
Вере вспомнился написанный еще до войны портрет маленьких графинь Чернышевых в виде трех амуров. Чудом уцелевший во время пожара двенадцатого года он теперь закрывал дверцу железного ящика, вмурованного в стену кабинета по окончании ремонта дома. Мать всегда хранила там самые важные документы семьи.
– Вот и замечательно – значит, дом не входит в приданое и принадлежит лично вам, хоть это у нас осталось, – объяснила Вера.
Графиня просияла.
– Боже мой, Велл, какая же ты умница! Я даже не подумала об этом. Значит, у нас осталась крыша над головой?
– И есть деньги, просто нужно найти того человека, которому они отданы. Давайте все же поищем в кабинете брата, вдруг мелькнет хоть какая-то зацепка. Деньги всегда оставляют след, значит, мы их найдем. Может, я пойду и посмотрю, что творится с бумагами Боба, а вы с девочками поедете к бабушке? Она ведь уже заждалась.
– Так и сделаем, – согласилась графиня и слабо улыбнулась. – Что бы я без тебя делала?
– Но ведь я есть. Зачем еще нужны дочери?
Мать сжала тонкую руку Веры и довела ее до дверей кабинета. Дочка права: давно пора ехать к тетке, и если бы не ужасная, выбившая её из колеи бумага графиня никогда бы об этом не забыла. Ну ничего, тетя простит – она же ей все и всегда прощает…
Отправив мать, Вера осталась одна посреди разоренного обыском кабинета брата. Слуги кое-как собрали с пола разбросанные вещи, но бумаг на виду не было. Это казалось плохим знаком, похоже, жандармы увезли все. Вера выдвинула ящики письменного стола и поняла, что права. Их шансы выправить положение семьи таяли на глазах.
«Вот и нет у нас приданого», – поняла она.
За себя Вера не волновалась, она, наоборот почувствует облегчение, когда ее многочисленные кавалеры устремятся на поиски других невест, но вот сестры… За них она с радостью отдала бы жизнь. Перед ее внутренним взорам встали милые лица сестер и исхудавшее – матери. Кто им еще поможет, если не Вера?
– Я обязательно что-нибудь придумаю, – пробормотала она, и тут же, закрыв глаза, повторила громче, уже как заклинание: – Я должна это сделать, и я сделаю.
Софья Алексеевна приказала подать сани и решила взять с собой только Надин, а младшую дочь оставить дома. В Москве Любочка в каждую свободную минутку оказывалась около фортепьяно, и теперь она с удовольствием помчалась в гостиную к большому концертному инструменту, выписанному братом из Англии специально для нее. Софья Алексеевна переоделась в подходящее для визитов шелковое лиловое платье, французскую шляпку и соболью шубу. Теперь нужно выглядеть даже лучше, чем всегда. Она никому не позволит себя жалеть! Впрочем, по-другому и поступить нельзя: свет жесток – беднякам и изгоям никто не помогает.