— Тебе надо побриться.
В Боливии у меня выросла настоящая борода. Вирхиния добавила:
— Мы сдадим эту сволочь в полицию.
— Ты спятила? — перепугался я. — Кому мы его сдадим? Здесь каждый день крадут и калечат детей, а доблестной боливийской полиции хоть бы что.
— Все равно, ему надо преподать урок, — настаивала Вирхиния. — А тебе пора побриться. Потому что…
Она вдруг замолчала. Я гадал, будет ли она и дальше пилить меня из-за бороды или примется продумывать детали предстоящей расправы с Гальярдо, но Вирхиния спросила с тревогой:
— Ты ведь не примешь его предложение?
Я только усмехнулся. Перед тем как залезть в спальный мешок, Вирхиния небольно, но гулко хлопнула меня по щеке. Потом она приложила ладонь к моему лбу, словно хотела убедиться, что у меня нет температуры, и, потупив взгляд, объявила:
— Ты пробуждаешь во мне все самое худшее.
Той ночью я так и не смог заснуть.
Слова Гальярдо не шли у меня из головы. Наутро мы снова давали представление на свалке. Зрителей набралось от силы три дюжины; младшему было три года, старшему не больше пятнадцати. Жонглируя тремя разноцветными мячиками, я раздумывал, а не пойти ли мне после представления на поиски той красавицы или еще кого-нибудь, кто нуждается в спасении. Честное слово, мне и вправду хотелось кого-нибудь спасти. Накануне я крепко напился в своей палатке, не все равно не смог заснуть. Я думал о судьбах местных жителей и о своей собственной судьбе. В отряде я был жалким самозванцем, занимавшим чужое место. От угрызений совести меня защищала только привычка ценить результаты человеческих поступков выше их мотивов. Ни Вирхиния, ни Пабло, ни Рауль, ни Мерседес ни на минуту не ставили под сомнение значимость своей миссии и потому гораздо легче сносили лишения. Пропитавшая свалку вонь была для них очередным испытанием, а для меня очередным подтверждением того, что я взялся не за свое дело. Я был единственным в нашей труппе, кому приходилось зажимать нос пропитанным одеколоном платком. Мои товарищи сносили смрад с мужеством, достойным истинных героев. Мне же он казался самой страшной и отвратительной приметой преисподней, в которую меня занесло бог знает каким ветром. Никому, кроме меня, не приходила в голову мысль о том, что мы попусту теряем время, что, несмотря на благодарность наших зрителей и радость, которую мы привносили в их горькие рабские будни, косвенно мы и сами способствовали приумножению мерзости, с которой пытались бороться. Переловив свои мячики и уступив место на импровизированной арене Вирхинии, я точно знал, что приму предложение Роберто Гальярдо и его так называемого Клуба. Некоторое время я всматривался в лица зрителей, надеясь разглядеть среди них красоту, о которой говорил Роберто. Я попытался оценить каждого претендента по десятибалльной шкале, и ни один из них не получил больше шестерки. Но сама игра мне понравилась, было в ней что-то забавное и одновременно жуткое. Об обещанных Гальярдо деньгах я тогда совсем не думал. Просто играл новую роль. У меня был такой способ развеяться. Выбор роли зависел от конкретной ситуации. Если, к примеру, автобус, на котором я ехал, ломался и нам приходилось часами ждать на солнцепеке, когда его починят, я перевоплощался из возмущенного пассажира в мудрого йога, привыкшего укреплять свой дух в испытаниях. Впрочем, йог из меня был никудышный: минут двадцать я раскачивался из стороны в сторону, повторяя нараспев “ом нама шивайа”, но, стукнувшись лбом о спинку переднего сиденья, проклинал все на свете и спешил присоединить свой голос к хору негодующих попутчиков.