Я хотел отдать ей все, всего себя, заархивировать у нее под кожей свою нежность.
Она кусала губы и пальцы, стараясь не выдать нас ни единым стоном. Наконец, уткнувшись полуоткрытыми в беззвучном крике губами в мое плечо, она затихла. Только тонкие цепкие пальчики все еще блуждали в моих волосах.
– Мне пора… – сказал я, стараясь, чтобы прозвучало буднично и просто.
Глаза Мари были совершенно сухи, но зрачки – огромные, полные искр – следили за мной, пока я одевался, шел к двери, медленно и осторожно прикрыл ее за собой.
Можно было вернуться в триста тринадцатый, где продолжалась дискуссия о роли андроидов в современном литературном процессе, можно было пойти на берег и поискать там наши с ней следы. Но я решил окончить все быстро и пошел к себе, где меня уже ждали вежливые молодые люди в штатском, чтобы реализовать решение мирового правительства. Я обещал, уходя от нее, что не стану больше напоминать о себе, но невольно потянулся к факсимильнику – еще раз, хоть словом – коснуться совершенства.
– Никаких сообщений.
Я опустил руку.
Позволил надеть на себя наручники и увести.
Я не обернулся, пока мы шли по аллее. Хотя знал, нет, чувствовал – она стоит у окна и смотрит мне вслед, повторяя:
– Я всегда буду тебя слышать.
– Он ушел, Мари, – визгливый голос в трубке захлебнулся слезами. – Я не знаю, что мне делать!
– Кури. Можешь поплакать. Но совсем немного. По таким, как твой, плакать не стоит вообще.
Мари села на подоконник, положив руку с сигаретой на колено. За окном была весна. Захотелось ударить ладонью по стеклу, чтобы оно вылетело с высоким звоном, чтобы брызнула кровь, но женщина только бросила равнодушный взгляд на тлеющую сигарету.
– Мари, как ты можешь так говорить? Ты просто не знаешь, что это такое – терять любимых… У тебя никогда не было в жизни того, о ком стоило плакать…
– Был.
Искаженный телефоном голос сорвался. Повисла удивленная пауза.
– И… кто?
– Забудь. Таких больше не делают.