Библиотека помещалась наверху и занимала просторную комнату с круглым столом посередине, покрытым длинною, будто золотою скатертью. Вокруг него и у стен между шкафами стояли кресла и гнутый диван из красного дерева; обивка на них была тоже золотистая, под стать занавескам за стеклами шкафов и огромным шторам, спускавшимся от высокого потолка до полу.
— А и не узнать! — воскликнул Пентауров, остановясь в дверях библиотеки и оглядывая ее. — Да тут прежде и мебели никакой не было!
— Это я подобрала сюда из разных комнат, — отозвалась Леня, открывая шкаф. В нем ровными линиями вытягивались безмолвные ряды книг в кожаных переплетах с золотым тиснением.
— Великолепно! — продолжал Пентауров. — Однако у тебя много вкуса, я вижу! Тут мечтать хорошо… писать… Что это? Державин, Дмитриев… Гм… скоро и я здесь между ними место займу!…
Он самодовольно выпятил вперед брюшко и при слове «здесь» похлопал концами пальцев по полке.
— То есть как? — спросила, не уразумев, Леня.
— Так! Вот пройдут мои пьесы на сцене — напечатаю их, — здесь им и место уготовано!
— Много их у вас?
— Порядочно. Одних трагедий двадцать!
— Это интересно! Но чего же больше — комедий или трагедий?
— Конечно, трагедий. Жизнь наша — это вообще почти сплошь трагедия. Комического в жизни мало!
Напыщенный вид и тон Пентаурова почему-то напомнили Лене приключение его у графа Бенкендорфа. Она закусила губу, чтобы скрыть улыбку.
— Хотите, я вам прочту что-нибудь? — предложила она, не зная, чем занять дальше своего собеседника.
Пентауров опустился на диван, откинулся на спинку и стал играть брелоками от часов, золотыми кистями свисавшими у него с обоих боков из жилетных карманов: тогда было в моде носить по двое часов.
— Прочти, прочти, я люблю послушать. Только путное что-нибудь… высокую трагедию!…
— Хотите «Федру»? — спросила девушка, вынув из шкафа небольшой томик в белой коже.
Пентауров состроил легкую гримасу.
— Ну, не первый это сорт; но ничего, читай, читай…
При первых же звуках ее голоса Пентауров насторожился: ему показалось, что Леня исчезла и перед ним заговорила незнакомая женщина, затаившая в сердце своем великое страдание и видящая то, чего не дано видеть простым смертным.
Леня читала без выкриков и пафоса, но каждое слово хватало в душе Пентаурова за какую-то, ему самому еще неведомую струну и заставило его сперва вынуть руки из карманов, затем выпрямиться и затаить дыханье.
— Леня, ты талант! — едва смог он пробормотать, когда она кончила монолог и опустила книжку, чтобы взглянуть на впечатление, произведенное ее чтением. — Сам Бог привел меня сюда! Ты — Эсмеральда! Воплощенная Эсмеральда! — Он потряс простертыми к ней руками.