Кажется, он преподавал в гимназии, но чтo преподавал – не помню. А может быть, я сам решил, что он учитель, из-за его манеры говорить медленно, подчеркивая и повторяя отдельные слова. В общем-то, я мало что запомнил из этого разговора. Но главное запомнил. Даже не столько сами слова, а то, как они были произнесены. Сказал он это в самом конце разговора, сказал, по-видимому, испытывая ко мне некоторое доверие, что ли. Это была мысль, которая, по-видимому, его волновала. Он не просто повторял чужие слова, он действительно так думал. Он думал о справедливости.
– Вы не находите, – спросил он, – что судьба немецкого народа трагична?
– Трагична? – переспросил я, решив, что неправильно его понял.
– Да, трагична, – подтвердил он. – Разве справедливо, что умный, трудолюбивый, работящий народ должен жаться на крохотном клочке земли, в то время как на востоке колоссальные пространства лежат необжитые, незаселенные?
– И потому их надо завоевать?
Немец покачал головой:
– Нет, я так не думаю. Война ужасна. Но должно ведь существовать какое-то решение этого вопроса!
Решение вопроса было, в сущности, довольно простым: народы к востоку от Германии должны потесниться, уступив свое место немцам, а сами отодвинуться дальше к Уралу, а лучше всего и вовсе за Урал. Конечно, как полагал мой собеседник, сделать это лучше всего без войны, без кровопролития, а, что называется, полюбовно. Это, по его мнепию, было бы справедливо.
Кто-то спросил меня, о чем он говорит. Я перевел.
– А кашей своей его кормим, это он как считает, справедливо? – спросил Клиросов.
Я повторил его вопрос. Немец поглядел на котелок, погладил его зеленый, слегка помятый бок и грустно улыбнулся:
– Да, да… Я понимаю…
Чтo он понимает, я так и не узнал. Машины впереди заревели моторами, и мы бросились к своим понтонам.
Мы сидели в крытом брезентом “студебекере”, укрывшись с головой двумя плащ-палатками. Было холодно, и мы старались не шевелиться, чтобы не растерять тепло, накопленное в нашем убежище. Но когда машина останавливалась, нас встряхивало, мы просыпались, появлялись щели, в которые тянуло пронизывающим холодом. Мой сосед Алеха Пыжиков, наш санинструктор, начинал ворчать:
– Да не шевелись ты! Замерзнем, к чертовой матери!
Оправдываться было лень. Мы подтыкали плащ-палатки и снова погружались в дремоту.
На одной из таких остановок мы услышали выстрелы.
– Стреляют, – встревожился Пыжиков, – не на немцев ли нарвались?
Выстрелы звучали совсем рядом. Я нащупал автомат и высунулся из машины. Резкая, пронзительная волна холода окончательно разбудила нас. Я поднялся, путаясь ногами в плащ-палатках. Проснулись все, кто ехал в машине, повыскакивали из нее с винтовками и автоматами. Выскочили и мы с Алехой.